GeoSELECT.ru



Социология / Реферат: Герменевтика в социологии (Социология)

Космонавтика
Уфология
Авиация
Административное право
Арбитражный процесс
Архитектура
Астрология
Астрономия
Аудит
Банковское дело
Безопасность жизнедеятельности
Биология
Биржевое дело
Ботаника
Бухгалтерский учет
Валютные отношения
Ветеринария
Военная кафедра
География
Геодезия
Геология
Геополитика
Государство и право
Гражданское право и процесс
Делопроизводство
Деньги и кредит
Естествознание
Журналистика
Зоология
Инвестиции
Иностранные языки
Информатика
Искусство и культура
Исторические личности
История
Кибернетика
Коммуникации и связь
Компьютеры
Косметология
Криминалистика
Криминология
Криптология
Кулинария
Культурология
Литература
Литература : зарубежная
Литература : русская
Логика
Логистика
Маркетинг
Масс-медиа и реклама
Математика
Международное публичное право
Международное частное право
Международные отношения
Менеджмент
Металлургия
Мифология
Москвоведение
Музыка
Муниципальное право
Налоги
Начертательная геометрия
Оккультизм
Педагогика
Полиграфия
Политология
Право
Предпринимательство
Программирование
Психология
Радиоэлектроника
Религия
Риторика
Сельское хозяйство
Социология
Спорт
Статистика
Страхование
Строительство
Схемотехника
Таможенная система
Теория государства и права
Теория организации
Теплотехника
Технология
Товароведение
Транспорт
Трудовое право
Туризм
Уголовное право и процесс
Управление
Физика
Физкультура
Философия
Финансы
Фотография
Химия
Хозяйственное право
Цифровые устройства
Экологическое право
   

Реферат: Герменевтика в социологии (Социология)




Московский Государственный Университет Сервиса

(МГУС)



Р Е Ф Е Р А Т



на тему

«Герменевтика в социологии»



Студент Исаева Е.А.



Москва, 2002 г.



СОДЕРЖАНИЕ



ВВЕДЕНИЕ………………….……………………………………….2

1. Герменевтические идеи в социологии искусства………….……3
2. Герменевтический подход…………………………………..……5
3. Герменевтика и метод социальных наук………………...………9
3.1. Герменевтика текста…………….………………….……9
3.2. Герменевтика социального действия…………………..15



ВВЕДЕНИЕ

На протяжении многих веков предпринимались многочисленные попытки
интерпретации библейских текстов, текстов классической древности.
Необходимость толкования текстов вызвана следующими причинами:
1) неясность древнего текста, зависящая от содержащихся в законе
архаических, вышедших из употребления слов, или же от того, что
употребляемое законом выражение грамматически одинаково допускает
два разных толкования;
1) конкретность в изложении закона (сомнения в понимании закона
возникают иногда оттого, что законодатель при изложении закона,
вместо общего принципа, выставляет отдельные, конкретные объекты
закона);
2) неопределенность закона (иногда сомнения возникают вследствие
употребления законодателем общих, недостаточно определенных
выражений);
3) противоречия между различными текстами закона;
4) интерпретационные ограды вокруг закона (одним из важных ранних
мотивов к толкованию текста в известном направлении является
стремление законоучителей оградить и предохранить Моисеев закон от
внедрения в него чуждых ему языческих элементов);
5) изменение жизненных условий (главным мотивом, побудившим
законоучителей к толкованию текста, притом довольно часто в
противоречии с прямым, буквальным его смыслом - были изменения в
культурном строе народной жизни, а также перемены, происшедшие в
этических воззрениях народа на личность человека).
Метод понимания действия путем аналитической интерпретации текста (или
действия) в широком контексте мировосприятия, продуктом которого он
является, называется герменевтикой (от греч. hermeneutikos – разъясняющий,
истолковывающий).

1. ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЕ ИДЕИ В СОЦИОЛОГИИ ИСКУССТВА
| | |
| |Красота спасет мир, если человек в |
| |полной мере постигнет смысл этой |
| |красоты. |
| |А. Камю |
| |Эстетический объект – это |
| |произведение искусства, воспринятое|
| |как таковое, произведение |
| |искусства, добившееся восприятия, |
| |которого оно домогалось, которого |
| |оно заслуживает и которое |
| |совершается в послушном сознании |
| |зрителя. |
| |А. Дюфренн |

Феноменологические идеи продуктивно применяются в социологии
искусства, как генератор языковых структур, образов, смыслов. Базирующиеся
на них герменевтико-рецептивный подход, широко используемый в эстетических
исследованиях в русле «игрового» толкования человеческого существования. К.-
О. Аппеля, Г.-Г. Гадамера, В. Изера, Х.-Р. Яусса и др., позволяет вскрывать
механизмы взаимопонимания между искусством и аудиторией, воздействие
художественного произведения на людей.
Художественный процесс в концентрированном виде включает
экзистенционально-феноменологическую проблематику, соединяющую
чувственность и рассудок, субъективное переживание и понимание в единой
смыслообразующей целостности: в целостный интеллектуально-эмоциональный акт
как прерогатива художественного сознания. Предметом исследования в нем
являются пласты акта сознания, через которые осуществляется восприятие
художественного произведения.
В функционировании искусства выделяют три типологических состояния:
1) творческий замысел художника;
2) собственно произведение искусства;
3) его восприятие.
В художественной коммуникации «художник-произведение-аудитория»
представлены следующим образом.
Художник осмысливает действительность, творчески воссоздает ее
явления и процессы, используя средства выражения художественной идеи и
воплощая ее в произведении.
Художественное произведение является отражением действительности с
помощью знаковой системы, несущей художественную информацию.
Аудитория и ее восприятие являются завершающим звеном художественной
коммуникации. В свою очередь восприятие включает:
а) рождающее смысл взаимодействия личности реципиента (зрителя) и текста;
б) расшифровку знаковой системы и постижение смысла художественного текста;
в) интерпретацию смысла;
г) оценку произведения.
В частности, в акте восприятия искусство становится социальным
фактом, который фиксируется при воздействии художественного произведения на
аудиторию. Именно посредством эмпирического описания явлений
художественного произведения на аудиторию. Именно посредством эмпирического
описания явлений художественного переживания и восприятия как количественно
измеряемых ответных реакций, можно судить, какова социальная природа и
функции искусства. Так, за простой психологической реакцией, вызванной
чтением, скрывается сложная, многогранная структура взаимодействия. Поэтому
чтение можно осмыслять как культурный факт, т.е. гораздо шире, чем только
отношения между читателем и художественным произведением. Процесс чтения
обретает свое подлинное значение лишь в смысловом контексте культуры.
Акт взаимодействия произведения и аудитории устанавливает известную
адекватность между ними. Вполне возможно, что они вступают во
взаимодействие не всем богатством своих внутренних структур, а только одним
или несколькими аспектами. Характер более или менее богатого взаимодействия
обусловлен как художественным потенциалом произведения, так и личной
структурой аудитории. Для лучшего понимания произведение необходимо
вырабатывать в сознании реципиента соответствующие смысловые структуры
(«корреляты»).
Художника, произведение и аудиторию связывает интерпретация (сознание-
смысл), т.е. не произведение, а комментарий к нему является предпосылкой
идентичности восприятия. При этом необходимо выяснить и уточнить, какому
пласту сознания принадлежит то или иное суждение и в какой мере это
суждение требует очищения от разного рода напластований.

2. ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ ПОДХОД
| |Суметь, исходя из собственных |
| |умонастроений, проникнуть в |
| |умонастроения автора, которого |
| |собираешься понять…, понять автора |
| |лучше, чем он сам себя понимал. |
| |Ф. Шлейермахер |

Обращение к экзистенциально-феноменологическим посылкам олицетворяло
тенденцию отхода от позитивистского умонастроения в социологии искусства. В
нем социальный факт рассматривался в качестве некой очевидной неразложимой
единицы социальной жизни. Позитивизм не принимал во внимание, что это
«очевидность» является производной от уровня и типа самосознания,
свойственного данной культуре. Сам процесс творчества понимался как некая
эмоционально-психологическая продуктивность (формообразующая деятельность
художника), а произведение как обработанный материал. Социокультурная
целостность искусства, его глубинная природа остаются за пределами
исследования.

Возрождение интереса к герменевтическим и рецептивным концепциям,
несомненно, сопряжено с актуализацией «внутреннего смысла» художественного
творчества и разработкой моделей и правил исследования в социологии
искусства: постижение языковых структур, пластов и актов сознания, через
которые осуществляется восприятие художественного произведения. Отсюда
перенесение акцента на внутренний смысл произведения, универсализм его
понимания и интерпретации с выходом в пространство-время (хронотоп)
духовной традиции.
Первичной реальностью в феноменологии выступает «жизненный мир» (а не
сознание), предпосланный субъект-объектному делению. Сознание в ней — это
поле значений (смыслов) и поэтому открывается возможность интерпретации и,
следовательно, герменевтике. Последняя есть феноменология человеческого
бытия, а само бытие всегда предпослано мышлению о нем: изначальная
вовлеченность мышления в то, что им мыслится. Субъект всегда «преднаходит»
себя в определенной ситуации (пространство—время). Способ, каким
осуществляется это нахождение, и есть понимание.
Герменевтика традиционно занималась интерпретацией смысла и
способствовала пониманию текста. Основными ее положениями выступали:
1. Принципиальная открытость интерпретации, которая никогда не может быть
завершена.
2. Неотделимость понимания текста от самопонимания интерпретатора.
3. Выявляя внутренний смысл конкретных явлений духовной жизни,
герменевтика стремилась связать их с логикой развития и историческим
контекстом культуры.
Герменевтическая установка ориентировала на то, что социолог должен
вести диалог с текстами. Цель этого диалога с «текстуальными партнерами» по
коммуникации — нахождение средств излечения современного общества. Но
получить ответы на вопросы жизни должно не от текстов, а от их
интерпретаций.
Х.-Г. Гадамер (ученик М. Хайдеггера) сделал герменевтическую
проблематику универсальной в хайдеггеровском духе: понимание неотделимо от
человеческого общения (человека как такового), и оно есть конструктивный
элемент общей структуры бытия (некий «экзистенциал»). Сущность истолкования
определяется сущностью бытия, которое истолковывает, таким образом, себя.
Следовательно, самобытие принимает герменевтический характер, а
герменевтика — способ существования познающего, действующего и оценивающего
человека.
В герменевтическом исследовании текст подвергается анализу с целью
нахождения различных возможных его интерпретаций — истолкования и
понимания. Каждый акт интерпретации является событием в жизни текста
(момент его «действенной истории») — диалог прошлого и настоящего:
диалогическая модель интерпретации текста. Таким образом, это не
воссоздание авторского (аутентичного) текста, а создание смысла заново.
Интерпретация есть постижение внутреннего смысла произведения, логики его
развития, раскрытие заключенного в нем социокультурного смысла.
Главный тезис гадамеровской «антиметодической» герменевтики: истина
плюралистична, ибо совпадает с мнением интерпретатора.
Основные механизмы формирования освоения человеком мира заложены в
языке: он задает исходные схемы человеческой ориентации в мире, предваряя
его схватывание в понятиях. Допонятийное «предпонимание» обусловливает
рефлекторно-теоретическое освоение мира. Поэтому обращение к языку есть
аутентичный способ самораскрытия истины, которая является характеристикой
бытия (а не познания). Она не может быть схвачена с помощью «метода», а
лишь открыта понимающим осмыслением. При этом, где есть метод, там не может
быть истины, а где ищут истину, там бесполезны апелляции к методу.
Вне потребления произведение существует только как знаковое
образование — потенциальный смысл, нуждающийся в актуализации, но не
художественная ценность. Только в акте взаимодействия с реципиентом оно
обретает реальное существование, объективируя свой смысл. Отсюда и задача
интерпретации выглядит иначе: художественный смысл перестает
рассматриваться исключительно как характеристика текста, как нечто, жестко
с ним связанное. Произведение мыслится как «открытая система», а его смысл
и ценность — как исторически подвижные и изменчивые. Поэтому никакое
суждение о произведении не может считаться абсолютным, окончательно
исчерпанным.
Каждый новый герменевтик создает совершенно новое содержание
истолковываемого им историко-культурного текста (первоисточника).
Следовательно, дело герменевтики — это не репродукция прежних смыслов,
которые вкладывали в текст его авторы, а производство всевозможных новых.
Факты текстов при таком подходе понимаются бесконечно пластичными и
податливыми, материалом, в котором скрывается неисчерпаемый кладезь самых
разных интерпретационных возможностей. Этот «податливый» материал как
сгусток переживаний в закапсулированном виде — «вторая природа»,
сформулированная человеком в прошлом. Чтобы черпать из него, нужна лишь
инициатива. В этом смысле, по Гадамеру, текст саморефлективен:
познавательная активность читателя обнаруживает посредством текста его же
духовный мир. Подобные интерпретации и составляют герменевтический
плюрализм.
Особую роль герменевтики отводят «предпониманию» — особой
беспредпосылочной интуиции: она не имеет ничего «до» себя и играет роль
«предпосылки» для всей последующей интерпретирующей деятельности. В
замкнутом взаимодействии между интерпретацией и прежним пониманием текста
(герменевтический круг) Гадамер увидел понимание как игру «между движением
традиции и движением интерпретатора». В рамках интерпретирующей
деятельности совмещается собственно «предпонимание», ориентированное на
прошлые «традиции» (аутентичные тексты) в толковании данного текста, и
активная «игра», которая «играет сама себя». Это игра как текста с
интерпретатором, так и последнего с текстом, развертывающаяся в широком
диапазоне между творческой догадкой и фантазирующим воображением. Причем
воображение берет верх и над творческой догадкой, и над извлеченным из
глубин «предпонимания» воспоминанием о традициях истолкования данного
текста в их интегральном виде. Соответственно, социология в своем развитии
является историей различных социологических текстов и их разных толкований,
каждое из которых может считаться истинным. На смену одним интерпретациям
приходят другие, а сам их веер превращается в предстоящую субъекту
плюралистическую реальность.

3. ГЕРМЕНЕВТИКА И МЕТОД СОЦИАЛЬНЫХ НАУК

Одним из ученых, изучавших герменевтику в социологии, был французский
философ Поль Рикер, являющейся автором трудов по этике, эстетике, истории
философии и, в частности, автором статьи «Герменевтика и метод социальных
наук». В этой статье П. Рикер рассматривает совокупность социальных наук с
точки зрения конфликта методов, местом рождения которого является теория
текста, подразумевая при этом под текстом объединенные или
структурированные формы дискурса (discours), зафиксированные материально и
передаваемые посредством последовательных операций прочтения.
3.1. Герменевтика текста
Под герменевтикой П. Рикер понимает теорию операций понимания в их
соотношении с интерпретацией текстов; слово "герменевтика" означает не что
иное, как последовательное осуществление интерпретации. Под
последовательностью подразумевается следующее: если истолкованием называть
совокупность приемов, применяемых непосредственно к определенным текстам,
то герменевтика будет дисциплиной второго порядка, применяемой к общим
правилам истолкования. Таким образом, нужно установить соотношение между
понятиями интерпретации и понимания. Не менее важным П. Рикер считает
термин «понимание». Под пониманием он имеет в виду искусство постижения
значения знаков, передаваемых одним сознанием и воспринимаемых другими
сознаниями через их внешнее выражение (жесты, позы и, разумеется, речь).
Цель понимания - совершить переход от этого выражения к тому, что является
основной интенцией знака, и выйти вовне через выражение. Согласно Дильтею,
виднейшему после Шлейермахера теоретику герменевтики, операция понимания
становится возможной благодаря способности, которой наделено каждое
сознание, проникать в другое сознание не непосредственно, путем
"переживания" (re-vivre), а опосредованно, путем воспроизведения
творческого процесса исходя из внешнего выражения; заметим сразу, что
именно это опосредование через знаки и их внешнее проявление приводит в
дальнейшем к конфронтации с объективным методом естественных наук. Что же
касается перехода от понимания к интерпретации, то он предопределен тем,
что знаки имеют материальную основу, моделью которой является письменность.
Любой след или отпечаток, любой документ или памятник, любой архив могут
быть письменно зафиксированы и зовут к интерпретации. Важно соблюдать
точность в терминологии и закрепить слово "понимание" за общим явлением
проникновения в другое сознание с помощью внешнего обозначения, а слово
"интерпретация" употреблять по отношению к пониманию, направленному на
зафиксированные в письменной форме знаки.
Именно это расхождение между пониманием и интерпретацией порождает конфликт
методов. Вопрос состоит в следующем: не должно ли понимание, чтобы
сделаться интерпретацией, включать в себя один или несколько этапов того,
что в широком смысле можно назвать объективным, или объективирующим,
подходом? Этот вопрос сразу же переносит нас из ограниченной области
герменевтики текста в целостную сферу практики, в которой действуют
социальные науки.
Интерпретация остается некой периферией понимания, и сложившееся
отношение между письмом и чтением своевременно напоминает об этом: чтение
сводится к овладению читающим субъектом смыслами, заключенными в тексте;
это овладение позволяет ему преодолеть временное и культурное расстояние,
отделяющее его от текста, таким образом, что при этом читатель осваивает
значения, которые по причине существующей между ним и текстом дистанции
были ему чужды. В этом крайне широком смысле отношение "письмо-чтение"
может быть представлено как частный случай понимания, осуществляемого
посредством проникновения в другое сознание через выражение.
Такая односторонняя зависимость интерпретации от понимания как раз и
была долгое время великим соблазном герменевтики. В этом отношении Дильтей
сыграл решающую роль, терминологически зафиксировав хорошо известную
противоположность слов "понимать" (comprendre) и "объяснять" (expliquer)
(verstehen vs. erklaren). На первый взгляд мы действительно стоим перед
альтернативой: либо одно, либо другое. На самом же деле речь здесь не идет
о конфликте методов, так как, строго говоря, методологическим можно назвать
лишь объяснение. Понимание может в лучшем случае требовать приемов или
процедур, применяемых тогда, когда затрагивается соотношение целого и части
или значения и его интерпретации; однако как бы далеко ни вела техника этих
приемов, основа понимания остается интуитивной по причине изначального
родства между интерпретатором и тем, о чем говорится в тексте.
Конфликт между пониманием и объяснением принимает форму истинной
дихотомии с того момента, как начинают соотносить две противостоящие друг
другу позиции с двумя различными сферами реальности: природой и духом. Тем
самым противоположность, выраженная словами "понимать-объяснять",
восстанавливает противоположность природы и духа, как она представлена в
так называемых науках о духе и науках, о природе. Можно схематично изложить
эту дихотомию следующим образом: науки о природе имеют дело с наблюдаемыми
фактами, которые, как и природа, со времен Галилея и Декарта подвергаются
математизации; далее идут процедуры верификации, определяющиеся в основе
своей фальсифицируемостью гипотез (Поппер); наконец, объяснение является
родовым термином для трех различных процедур: генетического объяснения,
опирающегося на предшествующее состояние; материального объяснения,
опирающегося на лежащую в основании систему меньшей сложности; структурного
объяснения через синхронное расположение элементов или составляющих частей.
Исходя из этих трех характеристик наук о природе, науки о духе могли бы
произвести следующие почленные противопоставления: открытым для наблюдения
фактам противопоставить знаки, предложенные для понимания;
фальсифицируемости противопоставить симпатию или интропатию; и, наконец,
что может быть особенно важно, трем моделям объяснения (каузальной,
генетической, структурной) противопоставить связь (Zusammenhang),
посредством которой изолированные знаки соединяются в знаковые совокупности
(лучшим примером здесь является построение повествования).
Именно эта дихотомия была поставлена под вопрос с момента рождения
герменевтики, которая всегда в той или иной степени требовала объединять в
одно целое свои собственные взгляды и позицию своего оппонента. Так, уже
Шлейермахер стремился соединить филологическую виртуозность, свойственную
эпохе просвещения, с гениальностью романтиков. Точно так же несколько
десятилетий спустя, испытывал трудности Дильтей, особенно в своих последних
произведениях, написанных под влиянием Гуссерля: с одной стороны, усвоив
урок "Логических исследований" Гуссерля, он стал акцентировать
объективность значений по отношению к психологическим процессам,
порождающим их; с другой стороны, он был вынужден признать, что взаимосвязь
знаков придает зафиксированным значениям повышенную объективность. И, тем
не менее, различие между науками о природе и науками, о духе не было
поставлено под сомнение.
Все изменилось в XX веке, когда произошла семиологическая революция и
началось интенсивное развитие структурализма. Для удобства можно исходить
из обоснованной Соссюром противоположности, существующей между языком и
речью; под языком следует понимать большие фонологические, лексические,
синтаксические и стилистические совокупности, которые превращают единичные
знаки в самостоятельные ценности внутри сложных систем независимо от их
воплощения в живой речи. Однако противопоставление языка и речи привело к
кризису внутри герменевтики текстов только по причине явного перенесения
установленной Соссюром противоположности на различные категории
зафиксированной речи. И все же можно сказать, что пара "язык- речь"
опровергла основной тезис дильтейевской герменевтики, согласно которому
любая объяснительная процедура исходит из наук о природе и может быть
распространена на науки о духе лишь по ошибке или небрежности, и, стало
быть, всякое объяснение в области знаков должно считаться незаконным и
рассматриваться в качестве экстраполяции, продиктованной натуралистической
идеологией. Но семиология, примененная к языку вне зависимости от ее
функционирования в речи, относится как раз к одной из модальностей
объяснения, о которых речь шла выше, - структурного объяснения.
Тем не менее, распространение структурного анализа на различные категории
письменного дискурса (discours ecrits) привело к окончательному краху
противопоставления понятий "объяснять" и "понимать". Письмо является в этом
отношении неким значимым рубежом: благодаря письменной фиксации
совокупность знаков достигает того, что можно назвать семантической
автономией, то есть становится независимой от рассказчика, от слушателя,
наконец, от конкретных условий продуцирования. Став автономным объектом,
текст располагается именно на стыке понимания и объяснения, а не на линии
их разграничения.
Но если интерпретация больше не может быть понята без этапа
объяснения, то объяснение не способно сделаться основой понимания,
составляющей суть интерпретации текстов. Под этой неустранимой основой я
подразумеваю следующее: прежде всего, формирование, максимально автономных
значений, рождающихся из намерения обозначать, которое является актом
субъекта. Затем - существование абсолютно неустранимой структуры дискурса
как акта, посредством которого кто-либо говорит что-либо о чем-либо на
основе кодов коммуникации; от этой структуры дискурса зависит отношение
"обозначающее - обозначаемое - соотносящее"- словом, все то, что образует
основу всякого знака. Кроме того, наличие симметричного отношения между
значением и рассказчиком, а именно отношения дискурса и воспринимающего его
субъекта, то есть собеседника или читателя. Именно к этой совокупности
различных характеристик прививается то, что мы называем многообразием
интерпретаций, составляющим суть герменевтики. В действительности текст
всегда есть нечто большее, чем линейная последовательность фраз; он
представляет собой структурированную целостность, которая всегда может быть
образована несколькими различными способами. В этом смысле множественность
интерпретаций и даже конфликт интерпретаций являются не недостатком или
пороком, а достоинством понимания, образующего суть интерпретации; здесь
можно говорить о текстуальной полисемии точно так же, как говорят о
лексической полисемии.
Поскольку понимание продолжает конституировать неустранимую основу
интерпретации, можно сказать, что понимание не перестает предварять,
сопутствовать и завершать объяснительные процедуры. Понимание предваряет
объяснение путем сближения с субъективным замыслом автора текста, оно
создается опосредованно через предмет данного текста, то есть мир, который
является содержанием текста и который читатель может обжить благодаря
воображению и симпатии. Понимание сопутствует объяснению в той мере, в
которой пара "письмо-чтение" продолжает формировать область
интерсубъективной коммуникации и в этом качестве восходит к диалогической
модели вопроса и ответа, описанной Коллингвудом и Гадамером. Наконец,
понимание завершает объяснение в той мере, в которой, как об этом уже
упоминалось выше, оно преодолевает географическое, историческое или
культурное расстояние, отделяющее текст от его интерпретатора. В этом
смысле следует заметить по поводу того понимания, которое можно назвать
конечным пониманием, что оно не уничтожает дистанцию через некое
эмоциональное слияние, оно скорее состоит в игре близости и расстояния,
игре, при которой посторонний признается в качестве такового даже тогда,
когда обретается родство с ним.
2. Герменевтика социального действия
В самом деле, если возможно в общих словах определить социальные науки
как науки о человеке и обществе и, следовательно, отнести к этой группе
такие разнообразные дисциплины, которые располагаются между лингвистикой и
социологией, включая сюда исторические и юридические науки, то не будет
неправомочным по отношению к этой общей тематике распространение ее на
область практики, которая обеспечивает взаимодействие между индивидуальными
агентами и коллективами, а также между тем, что мы называем комплексами,
организациями, институтами, образующими систему.
Имеет смысл выделить две группы феноменов, из которых первая относится к
идее значения, а вторая - к идее интеллигибельности.
В первую группу будут объединены феномены, позволяющие говорить о том, что
действие может быть прочитанным. Действие несет в себе изначальное сходство
с миром знаков в той мере, в какой оно формируется с помощью знаков,
правил, норм, короче говоря - значений. Действие является преимущественно
деянием говорящего человека. Можно обобщить перечисленные выше
характеристики, употребляя не без осторожности термин "символ" в том смысле
слова, который представляет собой нечто среднее между понятием
аббревиатурного обозначения (Лейбниц) и понятием двойного смысла (Элиаде).
Именно в этом промежуточном смысле, в котором уже трактовал данное понятие
Кассирер в своей "Философии символических форм", можно говорить о действии
как о чем-то неизменно символически опосредованном (здесь я отсылаю к
"Интерпретации культуры" Клиффорда Геертца). Эти символы, рассматриваемые в
самом широком значении, остаются имманентными действию, непосредственное
значение которого они конституируют; но они могут конституировать и
автономную сферу представлений культуры: они, следовательно, выражены
вполне определенно в качестве правил, норм и т. д. Однако если они
имманентны действию или если они образуют автономную сферу представлений
культуры, то эти символы относятся к антропологии и социологии в той мере,
в какой акцентируется общественный характер этих несущих значение
образований: "Культура является общественной потому, что таковым является
значение" (К. Геертц). Следует уточнить: символизм не коренится изначально
в головах, в противном случае мы рискуем впасть в психологизм, но он,
собственно, включен в действие.
Другая характерная особенность: символические системы благодаря своей
способности структурироваться в совокупности значений имеют строение,
сопоставимое со строением текста. Например, невозможно понять смысл какого-
либо обряда, не определив его место в ритуале как таковом, а место ритуала
- в контексте культа и место этого последнего - в совокупности соглашений,
верований и институтов, которые создают специфический облик той или иной
культуры. С этой точки зрения наиболее обширные и всеохватывающие системы
образуют контекст описания для символов, относящихся к определенному ряду,
а за его пределами - для действий, опосредуемых символически; таким
образом, можно интерпретировать какой-либо жест, например поднятую руку, то
как голосование, то как молитву, то как желание остановить такси и т. п.
Эта "пригодность-для" (valoir-pour) позволяет говорить о том, что
человеческая деятельность, будучи символически опосредованной, прежде чем
стать доступной внешней интерпретации, складывается из внутренних
интерпретаций самого действия; в этом смысле сама интерпретация
конституирует действие. Добавим последнюю характерную особенность: среди
символических систем, опосредующих действие, есть такие, которые выполняют
определенную нормативную функцию, и ее не следовало бы слишком поспешно
сводить к моральным правилам: действие всегда открыто по отношению к
предписаниям, которые могут быть и техническими, и стратегическими, и
эстетическими, и, наконец, моральными. Именно в этом смысле Питер Уинч
(Winch) говорит о действии как о rule-governd behaviour (регулируемое
нормами поведение). К. Геертц любит сравнивать эти "социальные коды" с
генетическими кодами в животном мире, которые существуют лишь в той мере, в
какой они возникают на своих собственных руинах.
Таковы свойства, которые превращают действие, поддающееся прочтению, в
квазитекст. Далее речь пойдет о том, каким образом совершается переход от
текста-текстуры действия - к тексту, который пишется этнологами и
социологами на основе категорий, понятий, объясняющих принципов,
превращающих их дисциплину в науку. Но сначала нужно обратиться к
предшествующему уровню, который можно назвать одновременно пережитым и
значащим; на данном уровне осуществляется понимание культурой себя самой
через понимание других. С этой точки зрения К. Геертц говорит о беседе,
стремясь описать связь, которую наблюдатель устанавливает между своей
собственной достаточно разработанной символической системой и той системой,
которую ему преподносят, представляя ее глубоко внедренной в сам процесс
действия и взаимодействия.
Но прежде чем перейти к опосредующей роли объяснения, нужно сказать
несколько слов о той группе свойств, благодаря которым возможно рассуждать
об интеллигибельности действия. Следует отметить, что агенты, вовлеченные в
социальные взаимодействия, располагают в отношении самих себя описательной
компетенцией, и внешний наблюдатель на первых порах может лишь передавать и
поддерживать это описание; то, что наделенный речью и разумом агент может
говорить о своем действии, свидетельствует о его способности со знанием
дела пользоваться общей концептуальной сетью, отделяющей в структурном
плане действие от простого физического движения и даже от поведения
животного. Говорить о действии - о своем собственном действии или о
действиях других значит сопоставлять такие термины, как цель (проект),
агент, мотив, обстоятельства, препятствия, пройденный путь, соперничество,
помощь, благоприятный повод, удобный случай, вмешательство или проявление
инициативы, желательные или нежелательные результаты.
В этой весьма разветвленной сети я рассмотрю только четыре полюса
значений. Вначале - идею проекта, понимаемого как мое стремление достигнуть
какой-либо цели, стремление, в котором будущее присутствует иначе, чем в
простом предвидении, и при котором то, что ожидается, не зависит от моего
вмешательства. Затем - идею мотива, который в данном случае является
одновременно и тем, что приводит в действие в квазифизическом смысле, и
тем, что выступает в качестве причины действия; таким образом, мотив вводит
в игру сложное употребление слов "потому что" как ответ на вопрос
"почему?"; в конечном счете, ответы располагаются, начиная с причины в
юмовском значении постоянного антицедента вплоть до основания того, почему
что-либо было сделано, как это происходит в инструментальном,
стратегическом или моральном действии. В-третьих, следует рассматривать
агента как того, кто способен совершать поступки, кто реально совершает их
так, что поступки могут быть приписаны или вменены ему, поскольку он
является субъектом своей собственной деятельности. Агент может воспринимать
себя в качестве автора своих поступков или быть представленным в этом
качестве кем-либо другим, тем, кто, например, выдвигает против него
обвинение или взывает к его чувству ответственности. И, в-четвертых, я
хотел бы, наконец, отметить категорию вмешательства или инициативы, имеющую
важное значение; так, проект может быть или не быть реализован, действие же
становится вмешательством или инициативой лишь тогда, когда проект уже
вписан в ход вещей; вмешательство или инициатива делается значимым явлением
по мере того, как заставляет совпасть то, что агент умеет или может
сделать, с исходным состоянием закрытой физической системы; таким образом,
необходимо, чтобы, с одной стороны, агент обладал врожденной или
приобретенной способностью, которая является истинной "способностью делать
что-либо" (pouvoir-faire), и чтобы, с другой стороны, этой способности было
суждено вписаться в организацию физических систем, представляя их исходные
и конечные состояния.
Как бы ни обстояло дело с другими элементами, составляющими
концептуальную сеть действия, важно то, что они приобретают значение лишь в
совокупности или, скорее, что они складываются в систему интерзначений,
агенты' которой овладевают такой способностью, когда умение привести в
действие какой-либо из членов данной сети является вместе с тем умением
привести в действие совокупность всех остальных членов. Эта способность
определяет практическое понимание, соответствующее изначальной
интеллигибельности действия.
Теперь можно сказать несколько слов об опосредованиях, благодаря
которым объяснение в социальных науках идет параллельно тому объяснению,
которое формирует структуру герменевтики текста.
а) В действительности здесь возникает та же опасность воспроизведения
в сфере практики дихотомий и, что особенно важно подчеркнуть, тупиков, в
которые рискует попасть герменевтика. В этом отношении знаменательно то,
что данные конфликты дали о себе знать именно в той области, которая
совершенно не связана с немецкой традицией в герменевтике. В
действительности оказывается, что теория языковых игр, которая была развита
в среде поствитгенштейнианской мысли, привела к эпистемологической
ситуации, похожей на ту, с которой столкнулся Дильтей. Так, Элизабет
Анскомб в своей небольшой работе под названием "Интенция" (1957) ставит
целью обоснование недопустимости смешения тех языковых игр, в которых
прибегают к понятиям мотива или интенции, и тех, в которых доминирует
юмовская казуальность. Мотив, как утверждается в этой книге, логически
встроен в действие в той мере, в которой всякий мотив является мотивом чего-
либо, а действие связано с мотивом. И тогда вопрос "почему?" требует для
ответа двух типов "потому что": одного, выраженного в терминах причинности,
а другого - в форме объяснения мотива. Иные авторы, принадлежащие к тому же
направлению мысли, предпочитают подчеркивать различие между тем, что
совершается, и тем, что вызывает совершившееся. Что-нибудь совершается, и
это образует нейтральное событие, высказывание о котором может быть
истинным или ложным; но вызвать совершившееся - это результат деяния
агента, вмешательство которого определяет истинность высказывания о
соответствующем деянии.
Мы видим, насколько эта дихотомия между мотивом и причиной оказывается
феноменологически спорной и научно необоснованной. Мотивация человеческой
деятельности ставит нас перед очень сложным комплексом явлений,
расположенных между двумя крайними точками: причиной в смысле внешнего
принуждения или внутренних побуждений и основанием действия в
стратегическом или инструментальном плане. Но наиболее интересные для
теории действия человеческие феномены находятся между ними, так что
характер желательности, связанный с мотивом, включает в себя одновременно и
силовой, и смысловой аспекты в зависимости от того, что является
преобладающим: способность приводить в движение или побуждать к нему либо
же потребность в оправдании. В этом отношении психоанализ является по
преимуществу той сферой, где во влечениях сила и смысл смешиваются друг с
другом.
б) Следующий аргумент, который можно противопоставить
эпистемологическому дуализму, порождаемому распространением теории языковых
игр на область практики, вытекает из феномена вмешательства, о котором было
упомянуто выше. Мы уже отметили это, когда говорили о том, что действие
отличается от простого проявления воли своей вписанностью в ход вещей.
Именно в этом отношении работа фон Вригта "Интерпретация и Объяснение"
является, на мой взгляд, поворотным пунктом в поствитгенштейнианской
дискуссии о деятельности. Инициатива может быть понята только как слияние
двух моментов - интенционального и системного, - поскольку она вводит в
действие, с одной стороны, цепи практических силлогизмов, а с другой
стороны, - внутренние связи физических систем, выбор которых определяется
феноменом вмешательства. Действовать в точном смысле слова означает
приводить в движение систему, исходя из ее начального состояния, заставляя
совпасть "способность - делать" (un pouvoir-faire), которой располагает
агент, с возможностью, которую предоставляет замкнутая в себе система. С
этой точки зрения следует перестать представлять мир в качестве системы
универсального детерминизма и подвергнуть анализу отдельные типы
рациональности, структурирующие различные физические системы, в разрывах
между которыми начинают действовать человеческие силы. Здесь обнаруживается
любопытный круг, который с позиций герменевтики в ее широком понимании
можно было бы представить следующим образом: без начального состояния нет
системы, но без вмешательства нет начального состояния; наконец, нет
вмешательства без реализации способности агента, могущего ее осуществить.
Таковы общие черты, помимо тех, которые можно заимствовать из теории
текста, сближающие поле текста и поле практики.
в) В заключение я хотел бы подчеркнуть, что это совпадение не
является случайным. Мы говорили о возможности текста быть прочитанным, о
квазитексте, об интеллигибельности действия. Можно пойти еще дальше и
выделить в самом поле практики такие черты, которые заставляют объединить
объяснение и понимание.
Одновременно с феноменом фиксации посредством письма можно говорить о
вписываемости действия в ткань истории, на которую оно накладывает
отпечаток и в которой оставляет свой след; в этом смысле можно говорить о
явлениях архивирования, регистрирования (английское record), которые
напоминают письменную фиксацию действия в мире.
Одновременно с зарождением семантической автономии текста по
отношению к автору действия отделяются от совершающих их субъектов, а
тексты - от их авторов: действия имеют свою собственную историю, свое
особое предназначение, и поэтому некоторые из них могут вызывать
нежелательные результаты; отсюда вытекает проблема исторической
ответственности инициатора действия, осуществляющего свой проект. Кроме
того, можно было бы говорить о перспективном значении действий в отличие от
их актуальной значимости; благодаря автономизации, о которой только что шла
речь, действия, направленные на мир, вводят в него долговременные значения,
которые претерпевают ряд деконтекстуализаций и реконтекстуализаций; именно
благодаря этой цепи выключении и включений некоторые произведения - такие,
как произведения искусства и творения культуры в целом, - приобретают
долговременное значение великих шедевров. Наконец - и это особенно
существенно - можно сказать, что действия, как и книги, являются
произведениями, открытыми множеству читателей. Как и в сфере письма, здесь
то одерживает победу возможность быть прочитанными, то верх берет неясность
и даже стремление все запутать. Итак, ни в коей мере не искажая специфики
практики, можно применить к ней девиз герменевтики текста: больше
объяснять, чтобы лучше понимать.


Литература
1. Э.А. Капитонов. Социология XX века. Ростов-на-Дону, 1996.
2. П. Рикер. Герменевтика и метод социальных наук.
3. Советский энциклопедический словарь. М., 1980.





Реферат на тему: Герои и толпа


Московский Государственный Социальный Университет
Академия социологии и управления.



Курс: История социологии.



Тема:
Герои и Толпа



Выполнил студент первого курса,
факультета социального управления:
Овчинников Василий Владимирович.

Преподаватель:
Новикова Светлана Сергеевна



Москва 2000 г.

Немного о Николае Константиновиче Михайловском


Перед тем как рассмотреть работу о «Героях и толпе» этого выдающегося
российского ученого Николая Константиновича Михайловского (1842—1904), надо
немного рассказать о его личности и социологических взглядах.


О личности.

Н.К. Михайловский был одним из зачинателей социологии в нашей стране и
со временем стал общепризнанным лидером субъективной школы. Вот что писал
об этом М. Ковалевский: "...в подготовлении русского общества к восприятию,
критике и самостоятельному построению социологии, Михайловскому принадлежит
несомненно выдающаяся роль"[1]
О личной жизни Н. Михайловского, отпрыска небогатого дворянского рода,
многое хорошо известно, он сам оставил автобиографические заметки, были и
исследования его учеников и соратников. Н. Михайловский получил высшее
естественно-научное образование в горном институте (впрочем остался без
диплома, так как был исключен с последнего курса за участие в студенческих
волнениях). С 1864 г. начинает литературную карьеру как критик и публицист
вначале в "Книжном Вестнике", позднее в "Отечественных записках" и после
закрытия последнего в популярном журнале "Русское богатство"; с 1891 г. -
редактор этого журнала. Журнализм наложил особый отпечаток на
социологическую систему Михайловского и его манеру оформления материала. Об
этом мы еще будем говорить особо, пока же отметим следующее обстоятельство.
Его публицистика была насыщена социологическим содержанием, имела
форму непринужденной беседы с читателем и мастерски сочетала научный анализ
социальных отношений, эзоповское толкование отечественной злобы дня,
обсуждение очередной западноевропейской научной новинки и острый выпад
против какого-либо деятеля русской художественной и идеологической жизни. В
подобной манере работал, пожалуй, только Г.В. Плеханов.
Михайловский как и многие другие русские интеллигенты -
"шестидесятники" находится под интеллектуальным обаянием Н. Чернышевского,
до конца своей духовной деятельности он чтил его память, защищая от нападок
консервативной критики, хотя и подвергал его наследие позитивистской
ревизии. Он вступил в непосредственные отношения с революционными
организациями, которые продолжались до самой его смерти, но которые ему
всегда удавалось искусно скрывать и от властей, и вообще от всех
непосвященных. Как отмечал В.И. Ленин, он "никогда не отрекался от
подполья", а его борьба с остатками крепостничества и самодержавия была
всегда "искренней и талантливой" “В. И. Ленин беспощадно критикуя
политические ошибки Михайловского, показывая теоретическую
несостоятельность его мировоззрения, тем не менее выделял Михайловского из
либерально-народнических публицистов, отмечая не только его слабости и
заблуждения, но и исторические заслуги перед освободительным движением”[2].
С 90-х годов, когда марксизм стал важным течением общественной мысли в
России, Михайловский, который не принял марксизма, все чаще и чаще
оказывается на позиции либерализма. В этот период Михайловский поведет
ожесточенную идейную борьбу с первыми русскими марксистами, доказывая
нежизнеспособность капитализма в русских условиях и продолжая проповедовать
отживающие народнические взгляды о "самостоятельности русской общины и об
особых путях к социализму"[3].

Большое влияние на молодое поколение Михайловский приобретает в 80-х
годах, сначала как сотрудник, а затем и как член редакции "Отечественных
Записок". В этом журнале он поместил все свои важнейшие социологические и
критические статьи: "Что такое прогресс?", "Герои и Толпа", "Теория Дарвина
и общественная наука" и т.д.
Авторитет Михайловского среди молодой интеллигенции был огромным. Его
труды еще при жизни неоднократно переиздавались в собраниях сочинений
(единственного из русских дореволюционных социологов), составив десять
томов в последнем варианте.
Николай Константинович Михайловский. “Хотя он не написал ни одной
научной монографии, те социально политические эссе, очерки, которые
постоянно печатала прогрессивная периодическая печать сделали его имя
известным и исключительно влиятельным, особенно среди образованной
молодежи. Издавал книги, например, «Герой и толпа», «Снова о герое», «Снова
о толпе» - они представляли собой сборники его публицистических работ,
вызвавших наибольший резонанс”[4].


О социологических взглядах.

Рассматривая его социологические взгляды встречаются известные
трудности как внешнего, так и внутреннего порядка. Прежде всего структуру
его социологических воззрений не выявить из хронологического порядка его
работ по мере их появления в свет. Чаще всего он начинал с конца, с верхних
этажей, не показав фундамента и общего архитектурного плана всей постройки.
Так, в одной из первых своих социологических статей "Что такое прогресс?"
(1869 г.) он дает свою известную "формулу прогресса, которая, если исходить
из внутренней логики позитивистского конструирования социологической теории
в те годы, должны была бы венчать доктрину. Вот почему в ходе дальнейшей
реализации и завершения своей концепции он уточнял, переписывал, давал
разные толкования этой формуле. При этом следует упомянуть разбросанность
суждений, посылок, выводов, рассеянных по сотням статей, рецензий, обзоров
(многие из которых были им вообще не закончены). Социологическая концепция
Н. Михайловского "ходом журналистской работы была разорвана на клочки" (С.
Южаков), сам автор несколько раз пытался свести все в стройное целое, в
единый трактат, но замысел не был реализован. Однако, это неудобство
искупается ясностью изложения и неизменностью базовых положений теории на
протяжении четверти века. Сам Н. Михайловский неоднократно подчеркивал, что
готов подписаться под любой из своих юношеских статей. Далее следует
отметить крайне противоречивый характер большой критической и
комментаторской литературы о нем (на сегодня - многие сотни наименований).
В обсуждении его взглядов приняли участие представители всех
направления в русской социологии: марксисты (В. Плеханов, В. Ленин. Б.
Горев), неокантианцы (П. Струве, Б. Кистяков-ский), позитивисты всех
оттенков (Н. Кареев, М. Ковалевский, Е. Де Роберти, С. Южаков, П. Лавров,
Л, Оболенский, Н. Рейнгардт и другие). Взгляды Михайловского повлияли на
русскую социологию многопланово и там, где он был прав, и там, где он
ошибался. Кстати, целый ряд его идей в наши дни выглядит более жизненным,
чем это представлялось его критикам в свое время. Споры шли по разным
вопросам и все время давались альтернативные ответы: кто же Михайловский -
ученый социолог или морализирующий публицист? Его теория принадлежит к
психологической ветви позитивизма или натуралистической? Можно ли свести в
целое его суждения, или они носят принципиально мозаичный характер?
Феномены социальной психологии, им четко подмеченные, органично вписываются
в логику его конструкции или случайно? Разнообразность интерпретирующих
ответов просто поражает. Правда, в первые десятилетия XXв. появились
попытки систематического изложения его воззрения. Самые лучшие таковы:
благожелательная принадлежит Е. Колосову, а резко-полемическая С. Райскому
и Н. Бердяеву. Впрочем и сам Михайловский способствовал пестроте оценок, из
его сочинений можно подобрать внушительную коллекцию взаимозачеркивающих и
откровенно противоречивых положений; вот только одна иллюстрация -
практически одновременно, но в разных работах он заявлял: "научная
социология должна быть биологической" и "я как никто много сделал для
борьбы с биологическими позициями в социологии".



О его работе «Герои и толпа»

“Громадная начитанность в разных областях знания дозволяла ему черпать
свои данные и из биологии, и из психологии, и из политической экономии, и
из криминалистики, и не знаю еще откуда, не говоря уже о литературе,
критике и публицистике, и затем остроумно сближать категории явлений, по-
видимому, одна от другой крайне отдаленных, и прочно обобщать эти явления в
формулах, открывавших новые горизонты. Михайловский-критик всегда
дополнялся Михайловским-творцом в области социологии. Теория
Михайловского, «Героев и толпы», прекрасно начатый, но, жаль, оставшийся
недописанным трактат. Прибавлю еще вот что, образцом того, как у нас
критиковали Михайловского люди, не верящие, чтобы из Назарета могло выйти
что-либо хорошее, может служить утверждение одного критика, будто автор
заимствовал основные идеи этого своего трактата у Тарда. Простая
хронологическая справка показывает, что Михайловский на целые восемь лет
предупредил книгу Тарда «Законы подражания». Книга «Герои и толпа»
Михайловского, появилась в свет в 1882 году, а книга Тарда лишь в 1890. В
1882 году это была тема новая, а трактование ее вполне оригинальным
остается и доселе. Мало того: ознакомившись с теорией Тарда, Михайловский
сумел со своей, более широкой и плодотворной точки зрения показать, что
было недостаточного в теории французского социолога. «Герои и толпа» вообще
один из первых по времени и очень важных до сих пор по значению трактатов в
области коллективной психологии, к которой, как и к психологии
индивидуальной, влекли его одинаково, кроме того, и жизненные, и
литературные интересы, а не одна отвлеченная социологическая теория.”[5]
Еще необходимо упомянуть имя Н.К.Михайловского, в связи с тем, что его
работа "Герои и толпа" (1896) дала толчок дискуссии, которую повели с
Михайловским революционные марксисты, и в наиболее острой форме -
В.И.Ленин. Интерес Михайловского к социальной психологии был связан с
разработкой взглядов народничества и поэтому в центре его внимания -
проблемы массовой психологии. “Он обосновывает необходимость выделения этой
области в специальную ветвь науки, поскольку ни одна из существующих
социальных наук не занимается изучением массовых движений как таковых.
"Коллективная, массовая психология еще только начинает разрабатываться, -
писал Михайловский, - и сама история может ждать от нее огромных услуг". По
его мнению, для становления этой области исследования важен анализ
механизмов изменения психического состояния и поведения больших социальных
групп”.[6]
Другая, противоположная, точка зрения, что “разгром «Народной воли» и
последовавшая за ним политическая и общественная реакция привели
Михайловского к идейному кризису который выразился в его теории «героев и
толпы», объяснявшей механизм коллективного действия склонностью человека к
подражанию”.[7]

«Герои и толпа»

Начиная свою работу Михайловский пропускает перед своими читателями
множество фактических данных, «пеструю картину: Васька Андреев, Бланка
Кастильская, милетские девушки, наполеоновские солдаты, овцы и козы Иакова,
безрукие дети, геликониды и лепталисты, хамелеон... »[8], и оценку тех
объяснений, которые даются этому материалу в различных областях знания. Он
считает, что “только этим путем удастся разгадать великую загадку,
выражающуюся словами; герои и толпа.”

Задача этой работы Михайловского состоит в изучении механики отношений
между толпой и тем человеком, которого она признает великим, а не в
изыскании мерила величия. Поэтому заведомый злодей, глупец, ничтожество,
полоумный — для этой работы так же важны в пределах поставленной задачи,
как и всемирный гений или ангел во плоти, если за ними шла толпа, если она
им искренне, а не по внешним побуждениям, повиновалась, если она им
подражала и молилась, еще раз повторю, что это не зависит от цели и
соображений героев, как бы эти цели ни были сами по себе ценны и полезны.
“Бывает величие, озаряющее далекие исторические горизонты. Бывает так,
что великий человек своей бессмертной стороной, своей мыслью живет века, и
века влияют на толпу, увлекая ее за собой. Но бывает и так, что великий
человек мелькнет как падучая звезда, лишь на одно мгновение станет идолом и
идеалом толпы, и потом, когда пройдет минутное возбуждение, сам утонет в
рядах темной массы. Безвестный ротный командир бросается в минуту
возбуждения на неприятельскую батарею и увлекает своим примером оробевших
солдат, а затем опять становится человеком, которому цена — грош. Вы
затруднитесь назвать его великим человеком, хотя, может быть, согласитесь
признать известную долю величия в его выходке. Но во всяком случае, какая
разница, в интересах нашей задачи, между этим ротным командиром, которому
раз в жизни удалось воодушевить и увлечь за собой солдат, и счастливым,
«великим» полководцем, появление которого пред фронтом всякий раз вызывает
в солдатах энтузиазм и готовность идти на смерть? Разницы никакой или
весьма малая. Мы можем, конечно, отметить в последнем случае некоторое
осложнение психическими моментами, которых нет в первом.”

Он обращается, на первый взгляд, к разнородным, не связанным между
собой явлениям: массовым движениям и психическим эпидемиям средневековья,
гипнотизму, сомнамбулизму, душевно-патологическим явлениям, явлениям
массового "автоматического подражания" и т. п. Все эти явления Михайловский
подводит под общий знаменатель, выдвигая для них общую причину: "подавление
индивидуальности". Как позднее признавали самые разнообразные критики и
комментаторы, сделано это было им необычайно интересно и оригинально. Самое
главное здесь - введение в научный обиход проблем и приемов социальной
психологии, ближайшей, наряду с политэкономией союзницей социологии, прежде
всего на примерах изучения поведения толпы". Михайловский попытался дать и
определение основных характеристик поведения (анонимность, внушаемость,
обезличенность), ее классификацию, управление толпой, лидерство в ней и т.
п. Это главные темы его незаконченной статьи "Герои и толпа" (1882г.),
"Научных писем" (1884г.) и последующих публикаций в 90-е годы.
«Герой» у Михайловского “Это не первый любовник романа и не человек,
совершающий великий подвиг”. Герой может, пожалуй, быть и тем и другим, но
не в этом заключается та его черта. Герой по Михайловскому “просто первый
«ломает лед», как говорят французы, делает тот решительный шаг, которого
трепетно ждет толпа, чтобы со стремительной силой броситься в ту или другую
сторону”. И важен не сам по себе герой, а лишь вызываемое им массовое
движение. “Сам по себе он может быть, как уже сказано, и полоумным, и
негодяем, и глупцом, нимало не интересным. Для меня очень важно во
избежание разных возможных недоразумений, чтобы читатель утвердился на этом
значении слова «герой» и чтобы он не ожидал от героев, непременно чего-
нибудь «героического» в том двусмысленном значении, которое обыкновенно
соединяется с этим словом.” С этой именно целью он начал очерк убийством
Амвросия. С этой же целью он напоминает читателю одну высокохудожественную
сцену из «Войны и мира» — сцену убийства Верещагина. Михайловский считает,
что лучшего исторического примера момента возбуждения толпы под влиянием
примера он не находил
В этой выписке из романа истинный герой оказался тот “солдат, который
вдруг, с «исказившимся от злобы лицом» первый ударил Верещагина. Это был,
может быть (и даже вероятно), самый тупой человек изо всей команды. Но во
всяком случае его удар сделал то, чего не могли сделать ни патриотические
возгласы Растопчина …, ни начальственный вид графа, ни его прямые
приказания.” Толпа последовала примеру солдата, Верещагин был убит.
“Верещагина погубило неудержимое стремление известным образом
настроенной толпы подражать герою. А героем был в этом случае тот драгун, у
которого хватило смелости или трусости нанести первый удар. Если читателю
не нравится такое употребление слова «герой», то я прошу извинения, но
иного подходящего слова я не нашел. Это, разумеется, нисколько не мешает
увлекать толпу и истинно великим людям. Сами по себе мотивы, двинувшие
героя на геройство, для нас безразличны. Пусть это будет тупое повиновение
(как, вероятно, было у нашего драгуна) или страстная жажда добра и правды,
глубокая личная ненависть или горячее чувство любви — для нас важен герой
только в его отношении к толпе, только как двигатель. Без сомнения, немало
найдется в истории случаев, в которых личные мотивы героев бросают свет на
весь эпизод, и тогда мы, разумеется, не можем отказываться от изучения этих
мотивов”. Но задача книги все-таки исчерпывается взаимными отношениями двух
факторов: героя и толпы.

Михайловский попытался поставить и разрешить вопрос который во всем
объеме наука даже не пыталась.
Он постарался уяснить себе эти отношения и определить условия их
возникновения, будут ли эти условия заключаться в характере данного
исторического момента, данного общественного строя, личных свойств героя,
психического настроения массы или каких иных элементов. - это можно сказать
— непочатый вопрос. “Это зависит прежде всего от крайней раздробленности
знания, в силу которой каждый ученый с благородным упорством работает под
смоковницей своей специальности, но не хочет или не может принять в
соображение то, что творится под соседней смоковницей. Юрист, историк,
экономист, совершенно незнакомый с результатами, общим духом и приемами
наук физических, есть до такой степени распространенное явление, что мы с
ним совсем свыклись и не находим тут ничего странного. Есть, однако,
область знания, более или

Новинки рефератов ::

Реферат: Лекции по информационным технологиям (Компьютеры)


Реферат: Применение Меди (доклад) (Химия)


Реферат: Устройства хранения данных (Цифровые устройства)


Реферат: Альтернативный web дизайн (Искусство и культура)


Реферат: Решение задачи Дирихле для уравнения Лапласа методом сеток (Математика)


Реферат: Маркетинг и управление сбытом продукции (Менеджмент)


Реферат: База данных страховой компании (Страхование)


Реферат: Культурология и теория цивилизаций (Культурология)


Реферат: Влияние цвета на жизнедеятельность человека (Психология)


Реферат: Местность, как элемент военной обстановки (Военная кафедра)


Реферат: Культура звучания судебной речи (Педагогика)


Реферат: Ультразвуковой металлоискатель (Технология)


Реферат: Метожы аналитической химии (Химия)


Реферат: Император НИКОЛАЙ II (1894-1917 гг.) (Исторические личности)


Реферат: Инвестиции в сельское хозяйство: методы и перспективы (Сельское хозяйство)


Реферат: Билеты по истории России (История)


Реферат: Американская система социальной работы (Социология)


Реферат: Античная мифология и ее влияние на современность (Религия)


Реферат: Достижение Римской Империи (История)


Реферат: PowerPoint97 - работа с текстом в презентациях (Программирование)



Copyright © GeoRUS, Геологические сайты альтруист