GeoSELECT.ru



Философия / Реферат: Суицид, как социально-философская проблема (Философия)

Космонавтика
Уфология
Авиация
Административное право
Арбитражный процесс
Архитектура
Астрология
Астрономия
Аудит
Банковское дело
Безопасность жизнедеятельности
Биология
Биржевое дело
Ботаника
Бухгалтерский учет
Валютные отношения
Ветеринария
Военная кафедра
География
Геодезия
Геология
Геополитика
Государство и право
Гражданское право и процесс
Делопроизводство
Деньги и кредит
Естествознание
Журналистика
Зоология
Инвестиции
Иностранные языки
Информатика
Искусство и культура
Исторические личности
История
Кибернетика
Коммуникации и связь
Компьютеры
Косметология
Криминалистика
Криминология
Криптология
Кулинария
Культурология
Литература
Литература : зарубежная
Литература : русская
Логика
Логистика
Маркетинг
Масс-медиа и реклама
Математика
Международное публичное право
Международное частное право
Международные отношения
Менеджмент
Металлургия
Мифология
Москвоведение
Музыка
Муниципальное право
Налоги
Начертательная геометрия
Оккультизм
Педагогика
Полиграфия
Политология
Право
Предпринимательство
Программирование
Психология
Радиоэлектроника
Религия
Риторика
Сельское хозяйство
Социология
Спорт
Статистика
Страхование
Строительство
Схемотехника
Таможенная система
Теория государства и права
Теория организации
Теплотехника
Технология
Товароведение
Транспорт
Трудовое право
Туризм
Уголовное право и процесс
Управление
Физика
Физкультура
Философия
Финансы
Фотография
Химия
Хозяйственное право
Цифровые устройства
Экологическое право
   

Реферат: Суицид, как социально-философская проблема (Философия)


Министерство образования Российской Федерации

Санкт-Петербургская Лесотехническая академия им. С. М. Кирова



Реферат по дисциплине: философия


«Суицид, как социально-философская проблема»



Выполнила: студентка ФЭУ, II курса, 4 группы

Гузеева Ольга



Преподаватель: А. П. Заостровцев



Санкт-Петербург
2002 год

Оглавление:


Вступление. 3


Отношение различных религий к самоубийству. 4

Христианство. 4
Иудаизм. 5
Ислам. 6
Индуизм и буддизм. 8

Отношение к суициду философов разного времени. 12

Античная философия. 12
Философия Средневековья. 15
Философия Нового времени. 17

Причины, побуждающие к самоубийству. 21

Общественные причины. 22
Психологические причины. 24

Суицидальная Россия: история и современность. 27


Заключение. 30


Список литературы. 32



Вступление.


Мало кто знает, что только в Петербурге количество официально
зарегистрированных смертей от суицида в два раза превышает число смертных
случаев в результате дорожно-транспортных происшествий. Сегодня Россия
занимает второе место в мире по количеству суицидов. Лидирует в этом
страшном списке Литва. Причём сейчас специалисты говорят уже об эпидемии
самоубийств в нашей стране. Существует так называемый эпидемический порог,
который составляет 9 самоубийств в год на 100 тысяч человек. Если эта цифра
перекрывается реальными показателями, то медики говорят о наступлении
эпидемии. По данным статистики, сегодня в нашей стране зарегистрирован
уровень суицидов в 64 человека на 100 тысяч.
По последним прогнозам Всемирной организации здравоохранения, к 2020 году
смертность от суицида опередит смертность от рака и выйдет на второе место
после сосудистых заболеваний в списке ведущих «убийц» планеты.
На мой взгляд, есть повод задуматься, что происходит на планете Земля.
Создаётся впечатление, что она устала носить на себе людей. Вот закончился
XX век, который называют веком социальных революций и веком технического
прогресса, веком космоса и веком атома, веком мировых войн и веком массовой
культуры. Все это, конечно, так, но ведь самое важное — не то, что
происходит вокруг нас, а то, что творится в нашей душе.
В душе человека в XX веке произошло вот что: огромное и постоянно
увеличивающееся количество людей в разных частях планеты перестали хотеть
жить. Главный титул прошлого столетия должен бы звучать так: век
самоубийств. Изменится ли что-нибудь в новом?
Для того чтобы начать исследование этой проблемы необходимо определить
само понятие самоубийство. Оно было точно и исчерпывающе сформулировано
Эмилем Дюркгеймом сто лет назад. «Самоубийством называется всякий смертный
случай, являющийся непосредственным или опосредованным результатом
положительного или отрицательного поступка, совершённого самим
пострадавшим, если этот пострадавший знал об ожидавших его результатах».
Здесь существенен каждый из трех компонентов.
"Сознательное" и "намеренное" в данном случае не синонимы. Намерение
выбрасывающегося на берег кита сомнений не вызывает, но говорить о
сознательности этого поступка у нас нет оснований, поскольку нас учили, что
животные сознанием не обладают. Возможно, некий мощный, но вероломный
инстинкт подсказывает киту, что на берегу его ожидает нечто неописуемо
приятное, а вовсе не острые камни и тесаки охотников за ворванью.
Наконец, уточнение о "быстром" лишении себя жизни понадобилось для того,
чтобы отделить суицид от суицидального поведения, которому подвержено
большинство людей, ибо современная суицидология относит сюда и выбор
сопряженной с риском профессии (гонщик, альпинист, полицейский, военный), и
наркоманию, и алкоголизм, и курение, и даже несоблюдение диеты. Все эти
люди (процентов этак девяносто от населения планеты) совершают медленное
самоубийство, отлично зная, что гоночные машины разбиваются, капля никотина
убивает лошадь, пьянство приводит к циррозу, соль — это "белая смерть".

Отношение различных религий к самоубийству.


Христианство.


В Священном Писании прямого осуждения самоубийства не содержится, если не
считать двух мест — одного в Ветхом Завете и одного в Новом, которые при
желании можно истолковать, как запрещающие своевольничать с жизнью и
смертью. Во "Второзаконии" Господь произносит: "Я умерщвляю и оживляю, Я
поражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей" (XXXII, 39). А в
"Первом послании к коринфянам" Павел говорит: "Разве не знаете, что вы храм
Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает
Бог: ибо храм Божий свят; а этот храм — вы" (III, 16—17).
Впрочем, грозные слова ветхозаветного Бога скорее относятся к
перечислению атрибутов Его могущества, и смысловое ударение здесь делается
не на местоимении "Я", а на глаголах. Что же до слов апостола Павла, то в
них, пожалуй, все-таки имеется в виду не физическое разрушение тела, а
разорение собственной души, которое происходит как раз при жизни.
В Библии можно найти семь случаев очевидного самоубийства, и ни в одном
из этих описаний нет оттенка порицания.
Первый из библейских самоубийц — Авимелех, сын царя Гедеона, умертвивший
70 своих братьев и смертельно раненный при осаде Тевеца — одна из жительниц
осажденного города бросила в него с башни обломок жернова. "Авимелех тотчас
позвал отрока, оруженосца своего, и сказал ему: обнажи меч свой и умертви
меня, чтобы не сказали обо мне: женщина убила его. И поразил его отрок его,
и он умер" (Суд. IX, 54). Библия осуждает злодеяния Авимелеха, но отнюдь не
его самоубийство.
Следующий самоубийца, Самсон, и вовсе восхваляется как герой. Захваченный
филистимлянами, ослепленный и лишенный своей чудодейственной силы, он
обрушил на головы врагов крышу дома и погиб под обломками вместе с ними. "И
сказал Самсон: умри, душа моя, вместе с Филистимлянами! И уперся всею
силою, и обрушил дом на владельцев и на весь народ, бывший в нем. И было
умерших, которых умертвил Самсон при смерти своей, более, нежели сколько
умертвил он в жизни своей" (Суд. XVI, 30). В этих словах звучит явное
одобрение поступку богатыря, да и апостол Павел, который якобы осуждает
самоубийц, перечисляет Самсона среди пророков, "которые верою побеждали
царства, творили правду, получали обетования" (Евр. XI, 33).
В "Первой книге Царств" описано самоубийство царя Саула и его оруженосца.
Потерпев поражение от филистимлян и потеряв в бою троих сыновей, раненный
стрелами царь велел оруженосцу заколоть его мечом. "Но оруженосец не хотел,
ибо очень боялся. Тогда Саул взял меч свой и пал на него. Оруженосец его,
увидев, что Саул умер, и сам пал на свой меч и умер с ним" (XXXI, 4-5).
Ахитофел, неверный советник царя Давида и участник заговора Авессалома,
покончил с собой, когда царевич пренебрег его планом мятежа. "И увидел
Ахитофел, что не исполнен совет его, и оседлал осла, и собрался, и пошел в
дом свой, в город свой, и сделал завещание дому своему, и удавился, и умер,
и был погребен в гробе отца своего" (2 Цар. XVII, 23). Опять простая
констатация, без какой-либо моральной оценки.
Последний из ветхозаветных самоубийц — иудейский старейшина Разис —
предпочитает смерть позору пленения. В Писании звучит несомненное
восхищение:
"Когда же толпа хотела овладеть башнею и врывалась в ворота двора, и уже
приказано было принести огня, чтобы зажечь ворота, тогда он, в неизбежной
опасности быть захваченным, пронзил себя мечом, желая лучше доблестно
умереть, нежели попасться в руки беззаконников и недостойно обесчестить
свое благородство. Но как удар оказался от поспешности неверен, а толпы уже
вторгались в двери, то он, отважно вбежав на стену, мужественно бросился с
нее на толпу народа. Когда же стоявшие поспешно расступились, и осталось
пустое пространство, то он упал в середину на чрево. Дыша еще и сгорая
негодованием, несмотря на лившуюся ручьем кровь и тяжелые раны, встал и,
пробежав сквозь толпу народа, остановился на одной крутой скале. Совершенно
уже истекая кровью, он вырвал у себя внутренности и, взяв их обеими руками,
бросил в толпу и, моля Господа жизни и духа опять дать ему жизнь и дыхание,
окончил таким образом жизнь" (2 Мак. XIV, 41-46).
В Новом Завете самоубийца всего один, зато знаменитейший из всех и даже
давший впоследствии название самому явлению — "иудин грех". Если оставить в
стороне позднейшие богословские интерпретации самоубийства Иуды Симонова из
Кариота и обратиться непосредственно к тексту Писания, мы увидим, что
евангелист отзывается о смерти предателя лаконично и бесстрастно: "И,
бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился" (Мф. XXVII, 5). То,
что Иуда удавился, — не новое преступление, а свидетельство раскаяния в
содеянном. В словах же Петра (Деян. I, 18), рассказывающего ученикам об
иудиной участи, звучит гадливость ("и когда низринулся, расселось чрево
его, и выпали все внутренности его") и осуждение предательства — но не
осуждение самоказни.

Иудаизм.


Отношение к самоубийству другой религии того же корня, иудаизма, носит
негативный характер, но без запугивания, свойственного воинственному и
агрессивному историческому христианству. Ни в Библии, ни в Талмуде суицид
как таковой не осуждается. Наоборот, как сказано выше, некоторые самоубийцы
(Самсон, Разис) прославляются как герои, и, в отличие от позднего
христианства, иудаизм не пытался впоследствии пересмотреть свое отношение к
альтруистическому самоубийству — для него было сделано исключение. В
древности существовал обычай, согласно которому самоубийц не хоронили до
захода солнца, о чем пишет Иосиф Флавий. Однако законодательно запрет на
добровольный уход из жизни был оформлен лишь в постталмудический период и
наиболее полно изложен в трактате "Семахот", классическом тексте,
посвященном смерти и трауру. Самоубийство рассмотрено во второй главе
"Семахота" — там же, где идет речь о казненных преступниках. Самоубиение
названо худшим из грехов, еще более тяжелым злодеянием, чем убийство, ибо
самоубийца отвергает Божий суд и пренебрегает правом на грядущую жизнь.
Вместе с тем преступления этого рода считались подсудными не людям, а Богу
— то есть не земному суду, а небесному. Попытка самоубийства карается мягко
— бичеванием. Если же грешник осуществил свой замысел до конца, ему не
может быть отказано в траурном обряде, но церемония отправляется в
усеченном виде: сочувствие и уважение должно выказывать по отношению к
родственникам усопшего, но не по отношению к самому покойнику.
Официально признанных самоубийц в еврейской общине было очень мало,
потому что малейшее сомнение в злонамеренности предписывалось трактовать в
пользу умершего. В "Семахоте" сказано:
"Кто ж свершает самоубийство в здравом рассудке? Если человек залез на
дерево или на крышу и разбился насмерть, это еще не самоубийство, а
самоубийством его смерть будет признана, лишь если перед этим он сказал
"вот, лезу на дерево или на крышу и оттуда брошусь вниз", а затем поступил
по своему слову при свидетелях... Тот же, кого нашли повесившимся или
бросившимся на меч, будет признан умертвившим себя в помрачении рассудка".
Самоубийства несовершеннолетних, психически неуравновешенных и впавших в
исступление из категории преступления исключались.
Талмудический закон позволяет еврею убить себя, если иначе он может
впасть в грех идолопоклонства, убийства или прелюбодеяния (последняя
индульгенция предназначена для женщин, которым угрожает насилие). В средние
века групповое самоубийство совершали целые иудейские общины, которым
грозило насильственное крещение. Самый известный инцидент — добровольная
смерть 500 йоркских евреев в 1190 году. Извинительными считались и те
суицидальные случаи, которые можно было уподобить Сауловой участи:
безвыходная ситуация, в которой самоубийство представляет собой всего лишь
замену одного способа смерти другим.
Поступок же мужественного Разиса, предпочевшего смерть пленению, не
только оправдывался, но и восхвалялся. Иудаизм чтит своих мучеников,
совершивших самоубийство, не затушевывая обстоятельств их смерти, как это
делало средневековое христианство.
Крепость Масада, где в 73 году тысяча зелотов совершили самоубийство,
чтобы не попасть в плен к осаждавшим их римлянам, считается символом
израильского патриотизма и национальной святыней. А почти два тысячелетия
спустя главный раввин израильской армии Ш. Горен высказал суждение, что
солдат, которому угрожает пленение, не только может, но даже обязан себя
убить. Чтят иудаисты и память евреев, в знак протеста покончивших с собой в
концлагере Треблинка (1943). Это было первым шагом к отчаянному по смелости
восстанию: самоубийство — это акт свободы.
Первые статистические сведения о самоубийстве среди евреев относятся ко
второй половине XIX века. Тогда в Восточной и Центральной Европе
ассимиляционные процессы (за исключением Германии) еще не развились в
полной мере. В наше время проводить подобные исследования имело бы смысл
только в Израиле, поскольку в прочих странах евреи (даже те, которые
соблюдают религиозные обряды) не представляют собой обособленной группы
населения. На суицидальной динамике ассимиляция отразилась не самым
благоприятным образом: если в западно-русских и австро-венгерских еврейских
общинах прошлого века уровень самоубийств был очень низким — в среднем
вчетверо ниже, чем у католиков и православных, то в современном западном
обществе (например, в США) уровень самоубийств у иудаистов так же высок,
как у протестантов, и в несколько раз выше, чем у католиков. Отчасти это
объясняется тем, что евреи чаще занимаются профессиями высокого
суицидального риска: искусством, бизнесом, наукой. Во всяком случае,
влияние иудейской религии как сдерживающего антисуицидального фактора не
слишком эффективно. Как и протестантизм, иудаизм делает упор на личную
ответственность и рациональность, что повышает вероятность суицидного
исхода.

Ислам.



Ислам, еще одна религия того же ближневосточного корня, относится к
самоубийству с осуждением, однако, как и иудаизм, признает смягчающие
обстоятельства. Корни этой не декларируемой, но практикуемой толерантности
восходят к эллинистической эпохе и к философии стоицизма, утверждавшей, что
смерть предпочтительнее страданий и бесчестья. Исторический ислам вообще
гораздо терпимее и снисходительней к человеку, чем историческое
христианство, слишком озабоченное идеей власти и экспансии. Как писал
В.Соловьев: "Ислам — это последовательное и искреннее византийство,
освобожденное от всех внутренних противоречий. Он представляет собой
открытую и полную реакцию восточного духа против христианства, систему, в
которой догма тесно связана с законами жизни, в которой индивидуальное
верование находится в совершенном согласии с политическим и общественным
строем". Если мусульманский закон и порицает самоубийство, то не столько в
силу религиозных установлений (хотя формально они присутствуют), сколько из
соображений человечности — как противоестественный акт, которого следует
всемерно избегать, хотя это, к сожалению, не всегда возможно. Если говорить
о религиозном аспекте этого деяния, то, с точки зрения ислама, преступность
суицида заключается в том, что человек смеет противиться своей судьбе,
которая предопределена ему Аллахом, и тем самым добровольно отказывается от
Рая. Наказанием грешнику будет Ад, где ему придется вновь и вновь совершать
свое злое деяние. В подтверждение приводятся слова Пророка: "Человек
умирает по воле Бога, согласно книге, в которой отмечен срок его жизни.
Когда придет конец, он не сумеет ни замедлить, ни ускорить его ни на одно
мгновение".
Однако эти слова нельзя трактовать как прямой запрет самоубийства. Такого
табу в Коране вообще нет. Иногда ссылаются на призыв из суры "Женщины": "О
вы, которые уверовали! Не пожирайте имуществ ваших между собой попусту,
если только это не торговля по взаимному согласию между вами. И не убивайте
самих себя. Поистине, Аллах к вам милосерд!" (33/29). Но среди толкователей
преобладает точка зрения, что "не убивайте самих себя" здесь, вероятнее
всего, означает "не убивайте друг друга". Вместе с тем в Коране есть по
меньшей мере два места, которые звучат как поощрение самоубийства. В той же
суре читаем: "А если бы Мы предписали им: "Убейте самих себя или выйдите из
ваших обиталищ!" — то сделали бы это только немногие из них". (69/66). В
суре "Корова", где пересказывается история пророка Моисея, говорится: "И
вот сказал Муса своему народу: "О народ мой! Вы сами себе причинили
несправедливость, взяв к себе тельца. Обратитесь же к вашему Творцу и
убейте самих себя..." (51/54).
Как и в иудео-христианстве, в исламе религиозный запрет на самоубийство
возник не сразу и опирается не на священный текст Книги, а на суждение
толкователей и вероучителей. В хадисах, то есть посткоранских преданиях о
словах и деяниях Пророка, можно найти недвусмысленные угрозы в адрес тех,
кто совершает интихар (по-арабски это слово первоначально означало
"самоумерщвление посредством взрезания горла", однако позднее стало
термином, обозначающим любой вид суицида). В одном из хадисов Пророк
говорит: "Убивший себя железом будет до скончания века таскать на себе в
аду орудие преступления. Отравившийся будет вечно пить свою отраву.
Спрыгнувший с высоты будет вновь и вновь падать в самую бездну преисподни".
Составитель одного из шести "проверенных" сборников суннитских хадисов Абу-
Дауд (X век) повествует о том, как Мухаммед отказал в погребальных почестях
самоубийце. Приписывают Пророку и такие слова: "В старые времена был некий
человек, мучимый болезнью, которая истощила его терпение, и взял он нож, и
перерезал себе запястье, и истек кровью до смерти. И сказал на это Господь:
"Раб мой ускорил свой конец, нет ему пути в Рай".
Однако в реальности мусульманские общины проявляли снисходительность к
самоубийцам и в погребении им не отказывали. Вопрос о том, можно ли читать
погребальные молитвы над совершившими интихар, обсуждается и поныне. Что же
касается мусульманского законодательства, то в нем вопрос о суициде
затрагивается лишь косвенно: например, как быть с приданым женщины-
самоубийцы, если брак еще не вступил в силу, или должен ли нести
материальную ответственность человек, вырывший колодец, если в этом колодце
утопился самоубийца.
Иногда политические убийства обставлялись так, чтобы смерть врага
выглядела, как самоубийство: это не только спасало убийц от
ответственности, но и бросало тень на жертву, поскольку для истинно
верующего интихар почитался злодеянием и позором. Так произошло в Стамбуле
в 1876 году, когда "новые османы", свергнувшие султана Абдул-Азиза,
инсценировали его самоубийство. Арестованный падишах якобы перерезал себе
артерию, подстригая бороду маникюрными ножницами. Такая бесчестная смерть
должна была устранить со сцены неудобную фигуру, а заодно подтвердить
правильность решения шейх-уль-ислама о низложении безбожника. К той же
тактике прибегли очернители памяти вольнодумного багдадского поэта аль-
Маарри (XI век), распустившие слух о том, что нечестивец якобы наложил на
себя руки.
Поэтическая и новеллистическая традиция мусульманского Востока, склонная
к цветистости и преувеличению, романтизировала самоубийство, и сделало его
одной из самых распространенных метафор в любовной лирике. Иногда к угрозе
самоубийства прибегали даже ученые богословы. Известен случай, когда
прославленный суфий Абу'ль Хусейн аль-Нури потребовал от самого Аллаха,
чтобы Всевышний каким-нибудь, пусть даже небольшим чудом подтвердил
святость своего раба, в противном случае угрожая наложить на себя руки.
Другой богослов, слепой Иса аль-Ираки из Дамаска, действительно совершил
самоубийство (1206 г.), и горожане отказались молиться за грешника, однако
коллеги самоубийцы были более милосердны и проводили умершего молитвой.
В период наивысшего расцвета исламской культуры самые смелые из философов
ставили под сомнение греховность самоубийства. Писатель Абу Хайан ат-Таухи-
ди (X век) и его ученики выдвинули концепцию, которая была бы невообразимо
дерзкой для средневекового христианства: жизнь человека имеет смысл, только
если она добродетельна; недобродетельное же существование равносильно не-
жизни, а стало быть, нет никакого греха в том, чтобы добровольно оборвать
жизнь неудачную и недостойную.
Примечательно, что в мусульманских странах, несмотря на сравнительно
мягкое отношение к суициду, реальные случаи самоубийств во все времена
происходили гораздо реже, чем в агрессивно антисуицидном христианском
обществе. Эта тенденция еще заметнее в современном мире. Разумеется,
бросающийся в глаза перепад в статистике самоубийств (в среднем в 3-4 раза)
между странами христианской и мусульманской культуры объясняется и другими
факторами (прежде всего социальными и общекультурными), но все же факт
остается фактом: из трех великих ближневосточных религий почему-то именно
ислам побуждает человека цепче держаться за свою жизнь.

Индуизм и буддизм.



Индуизм и буддизм, как и три религии, рассмотренные выше, происходят от
одного корня, но объединение их в одной главе объясняется не столько общим
происхождением, сколько определенным сходством в трактовке интересующей нас
проблемы. Великие восточные конфессии в гораздо меньшей степени, чем
иудаизм, ислам и особенно христианство, озабочены этической оценкой суицида
и вообще не склонны рассматривать самоубийство как вопрос первостепенной
важности. Подобное хладнокровие объясняется тем, что буддизм и индуизм по-
иному относятся к смерти.
Для человека такой культуры, в которой смерть находится за гранью, откуда
нет возврата; Страшный Суд далеко, и вердикт его неизвестен; воскресение
суждено не каждому — в общем, за гробом человека подстерегает неведомое;
смерть при этом рассматривается, во-первых, как событие огромной, всё
заслоняющей важности, а во-вторых, как нечто страшное, внушающее ужас.
Обе восточные религии провозглашают повторяемость земных перерождений
человека, которому суждено много раз жить и много раз умирать. При этом
колесо самсары, череда перевоплощений, — это тяжкое испытание, которое
нужно с достоинством выдержать, и тогда, достигнув святости, душа вырвется
из порочного цикла и больше не должна будет выносить ни муку новых
рождений, ни муку новых смертей. Идея реинкарнации, общая для буддизма и
индуизма, делает суицид бессмысленным и даже вредным — но не из страха
перед Богом, а из вполне рациональных соображений. Добровольно уходящий из
жизни ничего не достигнет — карма вновь поставит его в ту же самую
ситуацию, ибо человек с ней не справился. Самоубийство все равно не спасет
от выпавших на твою долю страданий. Более того, поскольку уровень нынешней
инкарнации определен поведением в предшествующем воплощении, эгоистическое
самоубийство отдаляет от нирваны. Суицид — не выход, но и драматизировать
его особенно незачем. Будет другая жизнь, будет другой шанс.
Однако есть ситуации, в которых самоубийство может продвинуть человека
далеко вперед по цепочке перерождений и, возможно, даже разорвать ее вовсе.
То есть и индуизм, и буддизм признают, что иногда убивать себя не только
извинительно, но даже похвально. Все помнят буддийских монахов, в 60-е годы
подвергавших себя самосожжению в знак протеста против американской
оккупации Вьетнама. Вряд ли эти люди рассчитывали, что своей страшной
смертью заставят американцев вывести войска, но они верили, что актом
самопожертвования достигнут статуса святости. С этим, кажется, был не
согласен нобелевский лауреат и будущий самоубийца Кавабата Ясунари,
писавший: "Даже если испытываешь глубочайшее отвращение к окружающей
реальности, самоубийство все равно — не форма сатори. Самому
высоконравственному самоубийце все равно далеко до святого". Но в ответ
монахи могли бы сослаться на "Агамасутру", в которой приведены слова
Шакьямуни, одобряющего самоубийство одного из своих учеников.
Разумеется, говоря об индуизме и буддизме, можно делать только самые
широкие обобщения — обе великие восточные религии подразделяются на
многочисленные ветви, школы, секты, и у каждой своя философско-этическая
система, своя традиция, свой ритуал, свое отношение к смерти вообще и к
самоубийству в частности.
Классический индуизм, самая древняя из существующих религий (три с
половиной тысячи лет), наиболее апатичен и пессимистичен. Для него жизнь в
любых ее проявлениях — безусловное зло, а смерть, небытие — безусловное
благо. Идеальный путь души — как можно быстрее (то есть за минимальное
количество перерождений) исполнить свой земной долг и влиться в Великую
Пустоту. Высшая из каст, брахманы, терпимы и даже благосклонны к суициду,
если он совершен из высших соображений. В "Законах Ману" сказано: "Брахман,
без страха и горя освободившийся от своего тела при помощи одного из
способов, завещанных нам святыми, считается достойным того, чтобы быть
допущенным в местопребывание Брахмы". Правда, те же законы позволяли
взыскующему святости уходить из жизни лишь по достижении определенного
возраста и только в том случае, если у него есть хотя бы один сын.
С индуизмом связаны два суицидных ритуала, в свое время произведшие
глубокое впечатление на европейцев.
Английское слово juggernaut, употребляемое в значении "всесокрушающая
махина", произошло от имени бога Джаганнатхи, особой ипостаси Вишну-Кришны.
В городе Пури, где находится святилище Джаганнатхи, издавна проводится
ратхаятра, церемония провезения изваяния на массивной колеснице, которую
тянут сотни храмовых служителей и паломников. В прежние времена самые
истовые из пилигримов в порыве благочестия бросались под тяжелые колеса,
веря в благость такой смерти.
Если случаи добровольной гибели фанатиков под колесами "Джаггернаутовой
колесницы", вероятно, происходили не так уж часто, то другой индийский
обычай — сати (самоубийство вдов) был распространен очень широко. Буквально
сати означает "добродетельная жена". Этот обычай уходит корнями в глубокую
старину и некогда был распространен у многих древних народов, в том числе у
скифов, фракийцев, китайцев. Мужчинам нравится думать, что они составляют
весь смысл существования своих женщин, но у древних было больше
возможностей принудить вдову доказать свою любовь и преданность самым
радикальным из способов.
Святой Иероним, еще не подозревавший о том, что век спустя церковь начнет
кампанию против суицида, восхваляет подобную самоотверженность: "У них
(индийцев) есть закон, согласно коему любимая жена должна взойти на костер
вместе с усопшим супругом. Жены соперничают друг с другом, чтобы завоевать
это право, и высшая награда целомудрия — быть сочтенной победительницей. Та
из жен, что оказалась самой достойной, обряжается в лучшие одежды и ложится
рядом с трупом, лобызая и обнимая его. Прославляя чистоту, она презирает
бушующее пламя".
Англичане, ведшие непримиримую борьбу против этого "варварского" обычая,
пытались вести статистику сати. Самым смертоносным стал 1821 год, когда
колониальные власти зарегистрировали 2366 случаев самоубийства. Несмотря на
законодательные запреты, обычай сохранился в Индии и поныне, только теперь
вдова не бросается в огонь, а устраивает самосожжение у себя дома,
облившись бензином...
Китайцы восприняли пришедший из Индии буддизм с существенными
корректировками, обусловленными спецификой национального характера и
культуры. Учение Будды мирно уживалось с конфуцианством и даосизмом. Культ
предков делал мир мертвых близким и по-родственному нестрашным, а смерть
воспринималась как трудное, но не лишенное приятности путешествие, в конце
которого умершему гарантирована встреча с дорогими его сердцу людьми.
Китайскую культуру отличает "домашнее", даже какое-то уютное отношение к
смерти. Вспоминать о ее неотвратимости совсем не страшно — скорее наоборот.
Вполне уместно подарить гроб тяжело больному другу или престарелому
родителю — конечно, если подарок красивый и дорогой. Похоронный обряд похож
на праздник, особое значение придается его пышности. Старый советский
анекдот о месте, освободившемся на Новодевичьем кладбище (умереть
необходимо сегодня же, не то участок перехватят), звучит вполне по-
китайски.
В Китае самоубийство считалось вполне достойным выходом из тяжелой или
позорной ситуации, однако китайцам было далеко до средневековых японцев,
возведших суицид в ранг наивысшей доблести и желаннейшего из видов смерти.
Японская разновидность буддизма жестче, мужественнее и мрачнее, чем
буддизм континентальный. Это объясняется не только влиянием пресловутого
"японского духа", но и "разделением функций", сложившимся между двумя
японскими конфессиями, буддизмом и синтоизмом, которые отлично ладят друг с
другом. Национальная религия островитян охотно потеснилась, отдав под
юрисдикцию чужеземного учения все связанное с горем и смертью, себе же
оставила лишь те стороны человеческого бытия, которые связаны с жизнью и
радостью. Синто — самая жизнеутверждающая из всех религий, в ней заложено
изначальное неприятие смерти. В синтоистской мифологии описано, как бог
Идзанаги, подобно Орфею, отправился в царство мертвых за своей умершей
супругой богиней Идзанами. Когда Идзанаги увидел гниющий, разлагающийся
труп жены, он в ужасе бежал из мира мертвых, завалил вход камнями и
совершил обряд очищения. В мире нет другой религии, которая относилась бы к
небытию с таким отвращением, как синтоизм. Он просто отказывается
признавать существование смерти.
Буддизм, в свою очередь, охотно предоставил туземной религии заниматься
свадьбами и танцами, забрав себе похороны и бдения, ибо тот, кто владеет
смертью, владеет и жизнью. Дзэн, буддизм прямого действия, был взят на
вооружение самурайским сословием и доведен до своего логического
завершения: лучший воин — тот, кто не боится смерти; смерти не боится тот,
кто не боится верной смерти; самая верная смерть — это не смерть в бою (где
можно и уцелеть), а смерть от собственной руки. Стало быть, высший разряд
смерти — суицид. А для того чтобы воины не переубивали себя, возник целый
кодекс самоубийства, введший сложную систему запретов, ограничений и
ритуалов.

С точки зрения суицидологии главное отличие восточных религий (то есть
индуизма и буддизма) от религий западных (христианства, ислама и иудаизма)
заключается в том, что самоубийство не имеет стигмы греховности. Это
серьезный аргумент против "нравственного закона", отвергающего суицид. Если
половина человечества в течение многих веков не считала суицид
преступлением против Бога, то, может быть, Бог (нравственный закон,
природа) самоубийц вовсе не отвергает? Что если наш пресловутый
"нравственный закон" — всего лишь голос подсознания, которое, как известно,
формируется под влиянием взрастившей нас культуры (в данном случае
христианской, а стало быть, антисуицидной)? Ведь не может же современный
человек, хоть бы даже и исповедующий христианство, быть до такой степени
высокомерно-европоцентричным, чтобы признавать истинность только своей веры
и только своей нравственной системы?



Отношение к суициду философов разного времени.


Античная философия.



В античном обществе отношение к суициду менялось от терпимого и, в
отдельных случаях, даже поощрительного в ранних греческих государствах к
законодательно закрепленному запрету в поздней римской империи.
Государственные мужи Древней Греции признавали за гражданами право на
уход из жизни лишь в некоторых случаях. Часто разрешение на самоубийство
давалось осужденным преступникам (вспомним историю Сократа). Самоубийство,
совершенное без санкции властей, строго осуждалось и каралось посмертным
поношением: в Афинах и Фивах у трупа отсекали руку и хоронили ее отдельно.
Известна история спартанца Аристодема, искавшего и нашедшего гибель в
Платейской битве. В отличие от летчиков-камикадзе и Александра Матросова,
он удостоился не почестей за героизм, а хулы и осуждения.
Вместе с тем в той же Спарте чтили память самоубийцы Ликурга, которого
следовало бы поставить в пример политикам последующих веков. Прославленный
законодатель отправился к дельфийскому оракулу, взяв с сограждан клятву
жить по введенным им законам, пока он не вернется. Когда оракул одобрил
нововведения реформатора, Ликург уморил себя голодом, чтобы связанные
словом спартанцы продолжали жить по его правде и дальше.
В Афинах и ряде других городов имелся особый запас яда для тех, кто желал
уйти из жизни и мог обосновать свое намерение перед ареопагом. Читаем у
Либания: "Пусть тот, кто не хочет больше жить, изложит свои основания
ареопагу и, получивши разрешение, покидает жизнь. Если жизнь тебе претит —
умирай; если ты обижен судьбой — пей цикуту. Если сломлен горем — оставляй
жизнь. Пусть несчастный расскажет про свои горести, пусть власти дадут ему
лекарство, и его беде наступит конец".
Итак, государство уже вторглось в область сокровенной и окончательной
свободы, но пока еще ведет себя деликатно и Снисходительно — разумеется,
лишь по отношению к полноправным гражданам, поскольку рабам свободы не
полагалось вовсе.
В Риме, особенно после создания империи, строгость закона по отношению к
mors voluntaria ("добровольная смерть") усугубилась. В кодексе императора
Адриана (II век) легионеру за попытку самоубийства полагается смертная
казнь: "Если солдат попытается умертвить себя, но не сумеет, то будет лишен
головы". А дальше следует характерная оговорка: "...в том случае, если
только причиной тому не были невыносимое горе, болезнь, скорбь или иная
подобная причина". Далее названы и иные смягчающие вину мотивы: "усталость
от жизни, безумие или стыд". Даже с учетом смертной казни для самоубийц, не
подпадающих под вышеуказанные категории, а они допускают самую либеральную
интерпретацию, то получается, что во времена Адриана право относилось к
несчастным самоубийцам куда гуманнее, чем европейское законодательство XIX
столетия — во всяком случае, признавало наличие обстоятельств,
оправдывающих суицид. В "Дигестах" Юстиниана, классическом своде римского
права (VI век), осуждается только самоубийство "без причины", ибо "тот, кто
не жалеет себя, не пожалеет и других". "Не следует также предавать
погребению тех, кто повесился или иным образом наложил на себя руки не
вследствие невыносимости жизни, а по своей злой воле", — гласит закон.
"Невыносимость жизни" — это еще либеральнее, чем трактовка Адриана. Правда,
поблажки для солдат в кодексе Юстиниана отменяются — по тяжести
преступления попытка самоубийства приравнивается к дезертирству.
Но, как и в Греции, относительная свобода распоряжаться если не
собственной жизнью, то собственной смертью предоставлялась только свободным
жителям империи. Самоубийство раба влекло за собой показательные акции
устрашения. Чтобы при продаже живого товара покупателю не подсовывали рабов
со скрытым браком — склонностью к депрессии, — существовал специальный
закон, предусматривавший нечто вроде "гарантийного срока": если купленный
раб кончал с собой в течение 6 месяцев после заключения сделки, продавец
был обязан вернуть покупателю полученные деньги.
Государство могло себе позволить двойной стандарт по отношению к суициду
до тех пор, пока рабы считались недочеловеками, однако после того, как
христианство приобрело статус официальной религии, возникла насущная
потребность в унификации. Положение усугублялось тем, что в позднеримской
империи самоубийства рабов необычайно распространились и стали приобретать
черты эпидемии. Трудно запугать человека, решившего покончить счеты с
жизнью, посмертным глумлением над его бренными останками или мучительной
казнью — это лишь понуждает самоубийцу выбирать более надежный способ
самоумерщвления. Понадобились меры более эффективные и кардинальные. Их
предоставила в распоряжение государства христианская церковь.
Если светская власть лишала человека свободы лишь в его физической
ипостаси и только на период его земной жизни, то власть церковная давала
возможность стреножить и душу, ибо юрисдикция религии простиралась и в
жизнь загробную.
Наступила эпоха, когда человек был неволен распоряжаться ни своим телом,
ни своей душой. И продолжалось это больше тысячи лет.
"Линия защиты" на судебном процессе над суицидом выстраивалась
тысячелетиями. Первым и, пожалуй, самым именитым адвокатом самоубийства был
строгий рационалист Сократ. Взгляды философа известны нам главным образом
из пересказа Платона, который к самоубийству относился резко отрицательно,
но тем не менее звучат эти доводы убедительно, и их весомость еще более
подчеркивается тем, что произнесены они перед чашей с цикутой. То, что
смерть Сократа была не казнью, а именно добровольным уходом из жизни,
доказывает сам философ, сказавший, что ему ничего не стоило опровергнуть
вздорные обвинения судей, но он не пожелал этого делать. Его прощальные
слова, обращенные к суду, свидетельствуют, что смерть он приветствует как
благо: "Но уже пора идти отсюда, мне — чтобы умереть вам — чтобы жить, а
кто из нас идет на лучшее, это никому не ведомо, кроме бога".
Впрочем, Платон вкладывает в уста Сократа слова, сводящие на нет
правомочность этого довода.
Первая разработанная аргументация, целая этическая система, оправдывающая
самоубийство, была создана стоической школой. Разумность и нравственность —
непременные условия жизни достойного человека. Если в силу каких-либо
причин жить разумно и нравственно сделалось невозможно, следует умереть.
Благо — не продолжительность жизни, а ее качество. Страха нет, ибо человеку
нечего бояться — он хозяин своей судьбы. Соблазнительная формула стоицизма:
достойная жизнь и достойная смерть. И неминуемый вывод: достойно жить
трудно, достойно умереть легко.
Вроде бы всем хорош стоицизм, только, с точки зрения современного
человека, слишком уж легко готов расстаться с жизнью. Хочется думать, что
со времен Стои она все-таки поднялась в цене.
Смерть Клеанфа, ученика и преемника основателя стоицизма Зенона,
оставляет чувство некоторого морального дискомфорта. Когда философ заболел,
врачи посоветовали ему воздержаться от приема пищи. Клеанф двое суток
ничего не ел, и ему стало лучше — опасность миновала. "Он же, — пишет
Плутарх, — изведав уже некую сладость, порождаемую угасанием сил, принял
решение не возвращаться вспять и переступил тот порог, к которому успел уже
так близко придвинуться". Что-то здесь все-таки не так. Возможно, стоицизм
— отличная философия смерти, но вряд ли стоит преподавать ее в школах в
качестве философии жизни.
Воззрения на суицид эпикурейцев сходны со стоическими, хотя две эти
философские школы несколько веков оппонировали друг другу по целому ряду
основополагающих вопросов — главное различие именно в том, что эпикуреизм-
то как раз в первую очередь учит правильно жить. И, что существенно, жить
счастливо. Учение Эпикура в его этической части как нельзя лучше
соответствует мировоззрению современного человека. Эпикуровская формула
бытия обаятельна (жить благородно и весело), желания оспаривать ее не
возникает. Прославленное бойкотирование смерти ("Смерть нас не касается:
когда мы есть — нет ее, а когда она приходит, то исчезаем мы"), пожалуй,
звучит несколько легкомысленно, но к основным постулатам этики Эпикура
трудно не прислушаться:
. Боги (Бог), возможно (и даже почти наверняка), есть, но им (Ему) не
до человека, а стало быть, и человеку не должно быть до них (Него)
дела. Надейся не на Него, а на себя.
. Жить надо в мире с собой, по возможности абстрагируясь от внешних
условий.
. Правильная жизненная установка — безмятежность духа и свобода от
страха перед миром и смертью.
Замечательно сказано: "Не сдавайся ни судьбе, ни чему-либо другому. Но
когда явится необходимость расстаться с жизнью» то смело отрешись от нее и
от всех, кто по пустоте скован ею; мы выйдем из жизни с прекрасными словами
на устах и возгласим: "Хорошо мы пожили!" (Эпикур).
Противоположной точки зрения придерживались Платон и Аристотель
(позднейшие оппоненты суицида, в том числе и отцы церкви, строили свою
систему доказательств, используя их наследие).
Платон поставил перед собой очень сложную задачу: не отрекаясь от любви и
почтения к своему учителю Сократу, показать, что самоубийство, совершенное
этим идеальным человеком, — не выход и не способ. Для этого Платону
пришлось вложить в уста своего героя слова, из которых следует, что
поступок Сократа — не правило, а редкое исключение, которое может быть
санкционировано лишь высшей силой (та самая аргументация, которую
впоследствии повторит блаженный Августин). Обращаясь к своему ученику
фиванцу Кебету, Сократ говорит: "Сокровенное учение[1] гласит, что мы,
люди, находимся как бы под стражей и что не следует ни избавляться от нее
своими силами, ни бежать, — величественное, на мой взгляд, учение и очень
глубокое. И вот еще что, Кебет, хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и
заботятся боги, и потому мы, люди, — часть божественного достояния.
Согласен ты с этим или нет?
— Согласен, — отвечал Кебет.
— Но если кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, не спросившись
предварительно, угодна ли его смерть тебе, ты бы, верно, разгневался и
наказал бы его, будь это в твоей власти?
— Непременно! — воскликнул Кебет.
—А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал
себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вроде
как, например, — сегодня — меня".
Платон осуждает не самоубийство вообще, а лишь тех, кто убил себя "от
малодушия и праздности". Что ж, с этим, наверное, можно согласиться. Хотя
имеют ли право оставшиеся в живых решать, достойными или недостойными были
мотивы самоубийцы?
Если рациональность Платона все же апеллирует к религиозному сознанию и
основана на аксиоме, утверждающей, что человек — раб божий и потому не
имеет права произвольно уходить из жизни, то Аристотель больше подчеркивает
антиобщественность этого деяния. Оно является актом безответственным и
преступлением против государства, ибо загрязняет город и ослабляет
общество, лишая его полезного гражданина. Самоубийство "заманивает людей
двумя приманками — легкостью и честью", но на самом деле есть трусость и
дезертирство, так как убивающий себя подобен солдату, который бросил свой
пост.
Резоны Аристотеля не столь убедительны для нас — конечно, за исключением
тех из нас, кому нравится воображать себя солдатом на посту.



Философия Средневековья.



Неприятный факт: христианство повело страстную, непримиримую борьбу с
самоубийцами, продолжающуюся и поныне, не столько из высших соображений,
сколько из меркантилизма, выполняя заказ земных властей. Все имеет свою
цену, в том числе и возможность спасти миллионы душ, которую христианство
получило с обретением статуса государственной религии.
Не секрет, что в первые века своего существования гонимая религия
относилась к мученичеству, то есть альтруистическому самоубийству во имя
веры, с благоговением. Христианство не смогло бы добиться такого авторитета
без страстотерпцев, добровольно шедших на крест или на арену цирка, в пасть
голодным хищникам. Однако государству и государственной религии мученики ни
к чему — никогда не знаешь, чего от них ожидать, и примерно с V века
отношение церкви к добровольной смерти во имя веры начинает меняться.
Утвердив принцип "кесарю кесарево", церковь расширила трактовку принципа
"Богу Богово": бессмертная душа принадлежит Всевышнему, и только Он волен
ей распоряжаться.
Искоренение беса самоубийства проводилось с трудно вообразимой для наших
времен обстоятельной неторопливостью, растянувшись на столетия. Первая
атака была предпринята еще на закате Западной империи, на Арльском соборе
452 года, где суицид впервые был объявлен преступлением, а те, кто его
совершают, — "объятыми диавольским безумством". В 533 году Орлеанский
собор, следуя пожеланию судебных властей, отказал в христианском погребении
самоубийцам из числа осужденных преступников, ибо, совершив самосуд, они
обманывают закон, уходят от положенного наказания. Следующий шаг был
предпринят на Бражском соборе 563 года, введшем карательные санкции против
всех самоубийц: им отказали в церковном отпевании и погребении. Толедский
собор 693 года отлучил от церкви не только самоубийц, но и тех, кто,
попытавшись покончить с собой, остался жив.
Христианская церковь относилась к самоубийству гораздо непримиримее, чем
к убийству. Эта явная несправедливость аргументировалась тем, что убийца
еще может раскаяться в своем злодеянии, а самоубийца такой возможности
лишен. На самом же деле снисходительность к первому из смертных грехов
объяснялась все теми же государственными интересами: и светской, и
церковной власти было не обойтись без собственных убийц, состоявших у них
на службе.
Каждая из ужесточающих мер, вводимых церковью против самоубийц,
немедленно сопровождалась еще более строгими актами светской власти.
Рьяность властей имела кроме религиозной и финансовую подоплеку: еще в
законах Людовика Святого (XIII век) самоубийцу предписывалось не только
подвергать посмертному суду, но и лишать имущества, переходящего к барону.
С централизацией власти наследователем самоубийц стала корона.
Таким образом христианская церковь сформировала безоговорочно негативное
отношение к суициду лишь через 500—600 лет после своего возникновения.
При отсутствии канонических обоснований отцам церкви, участникам
антисуицидных церковных соборов V— VII веков, было не так-то просто
доказать тезис о недопустимости самоубийства. Положение усугублялось тем,
что сам Иисус принял смерть добровольно, то есть фактически закончил свое
земное существование самоубийством. Примеру Агнца последовали сотни и
тысячи христианских мучеников. Одни безропотно и даже с радостью
предавались в руки палачей, другие убивали себя сами и именно за это были
причислены христианской церковью к лику святых.
Ранние вероучители Тертуллиан (II век) и святой Иероним (IV век)
восхваляют верность Дидоны, предпочетшей самосожжение повторному браку. У
Евсевия Кесарийского (III век) описано тройное самоубийство антиохийской
христианки Домнины и двух ее дочерей, которые, спасаясь от разнузданной
диоклетиановой солдатни, бросились в реку "и погибли незапятнанными среди
волн".
В IV—V веках появились христианские фанатики-донатисты (последователи
карфагенского епископа Доната), которые так неистово жаждали мученичества
во имя веры, что церковь в конце концов объявила их еретиками. Донатисты
убивали себя по поводу и без повода, создав своеобразный культ
самоубийства. Донатисты верили в то, что человек может достичь святости
усилием воли, однако правящая церковь усмотрела в этой установке грех
гордыни.
Святой Августин, первым из отцов церкви обрушившийся на суицид,
утверждал, что спасение идет только от Бога, а самоубийство, даже
совершенное во имя веры, — "мерзкий грех, заслуживающий проклятия, худший
из грехов, ибо в нем нет возможности раскаяться". Диспуты с адептами
донатизма в конце концов сменились репрессивными мерами. Именно тогда в
христианском мире утвердился принцип "веры насильно", вознесший церковный
институт к вершинам земной власти, но подорвавший самую основу
христианства.
Поскольку сослаться на установления Библии Августин не мог, он главным
образом оперировал аргументами, почерпнутыми из сочинений Платона, дополнив
их суждением о том, что убить себя — означает убить образ Божий. И все же у
Августина еще нет полного запрета самоубийства. Для оправдания христианских
мучеников, лишивших себя жизни во имя веры, вероучитель ввел категорию
самоубийства, внушенного свыше, то есть совершенного по велению Господа
(таков, например, случай Самсона).
Однако для позднейших вероучителей допущение Августина оказалось слишком
либеральным. Святой Бруно (XI век) отказал самоубийцам в мученическом
венце, назвав их "страстотерпцами во имя Сатаны", а окончательно
обвинительное заключение в их адрес было сформулировано Фомой Аквинским
(XIII век). В "Сумме теологии" Аквинат объявляет самоубийство трижды
смертным грехом: против Господа, дарующего жизнь; против общественного
закона; против человеческого естества — инстинкта самосохранения,
заложенного в каждом живом существе. "Всему сущему свойственно любить себя
и продлевать свое бытие; самоубийство противно и природным устремлениям, и
тому милосердию, с коим человек должен к себе относиться".
Разрешил святой Фома и два давних вопроса, с которыми не справился
Августин: может ли христианка прибегнуть к самоубийству, если ей угрожает
изнасилование? И еще: допустимо ли самоистребление ради веры — путь,
который избрали многие раннехристианские мученики? "Не позволено женщине
убивать себя ради того, чтобы избежать осквернения, — пишет автор "Суммы".
— Ибо никто не вправе избегать малого греха, прибегнув к греху большому. А
на женщине, подвергшейся насилию, и вовсе греха нет, если над ней
надругались без ее согласия. Как сказано у святого Луки: "Не осквернится
тело без соизволения души". Да и всякому очевидно, что грех прелюбодеяния
либо супружеской неверности несравним по тяжести с грехом убийства и тем
более самоубийства". К самоубийцам во имя Господа Фома Аквинский суров:
"...Некоторые убивают себя, полагая, что поступают мужественно, как это
сделал Разис; но сие не доблесть и не проявление истинной силы. Так
поступает душа слабая, не способная вынести страдания".



Философия Нового времени.



С приходом Ренессанса и зарождением концепции гуманизма варварство
стало уходить в прошлое. Нравы смягчались, нетерпимость постепенно выходила
из моды, а жестокость и суеверие из похвальных качеств перешли в разряд
постыдных. Европа вступала в новые времена.
Впервые о естественных правах человека — на жизнь, на справедливый суд,
на собственность — заговорили в Англии и поначалу только применительно к
баронам ("Великая хартия вольностей", XIII век). К началу Нового времени
идея о том, что у государя есть не только права, но и обязанности, а у
подданных не только обязанности, но и права, распространилась по всей
северной Европе. Этот поистине революционный переворот в умах, вознесший
индивида и тем самым неминуемо приспустивший с недосягаемой высоты и
кесаря, и Бога, свершился благодаря мыслителям и сочинителям: Томасу Мору,
Эразму Роттердамскому, Мартину Лютеру, Шекспиру, Спинозе, Декарту, Гоббсу,
Сервантесу, которые каждый на свой лад учили человека тому, что он достоин
уважения.
Это не замедлило сказаться на отношении общества к суициду. Первым
защитником самоубийц был Монтень, оправдывавший "благородное самоубийство"
и восхищавшийся доблестными женщинами античности, жертвовавшими жизнью во
имя долга или любви. В следующем столетии пространную и эмоциональную
апологию суицида написал Джон Донн, однако опубликовать свой "Биатанатос"
позволил лишь посмертно — очевидно, боялся потерять хорошее место диакона в
лондонском соборе Святого Павла. Дэвид Юм, вознамерившийся "вернуть
человеку его утраченную свободу", издал свой труд "О самоубийстве" (1777)
через двадцать лет после того, как этот трактат был написан. Почти сразу же
книга попала в список запрещенных изданий, но в конце XVIII века это было
уже явным анахронизмом — эпоха безоговорочного осуждения суицида подходила
к концу.
Первые симптомы послабления проявлялись и раньше. Чрезмерная суровость
светского и церковного закона была трудноприменима на практике — и по
эмоциональным, и по материальным соображениям. Люди все равно убивали себя,
невзирая на земные и небесные кары. Оставались друзья, которые не желали
отдавать останки самоубийцы на поругание, оставались родственники, которым
нельзя было выжить без средств к существованию. Поэтому чаще всего факт
самоубийства скрывался; покойника благополучно отпевали, хоронили на
кладбище, а власти смотрели на это сквозь пальцы. В тех же случаях, когда
утаить причину смерти было невозможно, самоубийцу объявляли безумным или
"временно помутившимся в рассудке" — в большинстве стран это освобождало от
церковного и уголовного наказания.
Восемнадцатое столетие завершилось тем, что признало за человеком право
на жизнь. Это поставило перед юристами сложную задачу: является ли это
право одновременно и обязанностью? Ни в одной из конституций и деклараций
прав человека этого не утверждалось. Если у человека есть юридическое право
жить, стало быть, он может и не пользоваться этим правом, то есть
прекратить своё существование. Понадобились долгие десятилетия, чтобы
уголовное законодательство различных стран было приведено в соответствие с
их основным законом.
Французская революция, пролившая реки крови, но показавшая всему миру,
как надо расправляться с предрассудками и анархизмом, первой вычеркнула
самоубийство из списка уголовных преступлений. Последняя же из европейских
стран на это решилась Великобритания, сохранявшая в кодексе антисуицидную
статью вплоть до 1961 года.
Между двумя этими событиями – 170 лет упорной борьбы государства и церкви
с общественным мнением, все более и более сочувствием по отношению к
самоубийству. Твердая власть не любит, когда подданные проявляют своеволие,
предпочитает лишать жизни сама, поэтому при тоталитарных режимах, будь то
наполеоновская Франция или коммунистическая Россия, самоубийство как
социальное явление сурово осуждалось или замалчивалось. Во времена
Итальянского похода Бонопарт, обеспокоенный количеством самоубийств в рядах
своей победоносной армии, издал специальный указ, в котором говорилось:
«Солдаты! Нужно уметь преодолевать сердечные страдания! Для того чтобы
выдержать душевные невзгоды, потребно не меньше силы воли и мужества, чем
для того чтобы выдержать залповый огонь неприятеля!» Великому полководцу
принадлежат и такие слова: «Смерть как акт отчаяния – это трусость.
Самоубийство не отвечает ни моим принципам, ни месту, которое я занимаю на
мировой арене. Я человек, приговоренный к жизни». С другой стороны –
исторический факт: в канун первого отречения Наполеон принял яд и остался в
живых лишь благородя тому, что отрава от длительного хранения утратила свою
действенность…
Во второй половине XIX века в цивилизованных странах самоубийц уже не
подвергали публичному поношению, но закон по-прежнему был суров по
отношению к тем, кто пытался уйти из жизни, но не сумел. В Англии же
государство бралось завершить не доведённое до конца самоубийство при
помощи палача – попытка суицида каралась смертной казнью. Вот отрывок из
письма Николая Огорева бывшей проститутке Мэри Сазерленд (он «спас» эту
падшую женщину, и она стала его верной подругой до конца жизни): «Тут
повесили человека, который перерезал себе горло, но был спасён. Повесили
его за попытку самоубийства. Врач предупредил их, что вешать его нельзя,
потому что разрез разойдётся, и он сможет дышать прямо через трахею. Его не
послушали и повесили. Рана немедленно раскрылась, и повешенный ожил.
Понадобилось много времени, чтобы собрать олдерменов. Наконец они собрались
и решили перетянуть шею приговорённого ниже раны и держать так, пока он не
умер. О, Мэри, что за безумное общество и что за идиотская цивилизация».
Этот возглас очень точно отражает состояние умов и общественное
настроение думающих людей XIX века. Из жуткого, табуированного призрака,
загнанного в самый угол общественного сознания, суицид превращался в
мощное, многокомпонентное явление, в котором сочетались кризис религии,
изменение мироощущения личности, социальный кризис, распад патриархальной
семьи и множество иных факторов.
Как уже было сказано мэр города Бордо Мишель Эйкем де Монтень был первым,
кто, спустя полутора тысяч лет после поздних стоиков и поздних эпикурейцев,
подал в голос в защиту самоубийц, опубликовав свои «Опыты», впоследствии
включённые в ватиканский «Список запрещённых книг».
Монтень — один из первых свободных умов зарождающейся гуманистической
эпохи и уже поэтому не может осуждать тех, кто осуществил свое право на
свободу выбора в главном из вопросов бытия: жить или не жить. Автор
"Опытов" порицает лишь тех, кто наложил на себя руки из малодушия, но
самоубийство из благородных мотивов вызывает у него уважение.
Однако у Монтеня теме суицида отведено совсем немного места — для
рассудительного и вместе с тем оптимистичного рационалиста эта тема,
видимо, представляла скорее отвлеченный интерес, и свободу окончательного
выбора он отстаивал не из личной заинтересованности, а из принципа и любви
к справедливости. Первый же трактат, целиком посвященный апологии
самоубийства, появился несколькими десятилетиями позднее.
"Биатанатос" Джона Донна — произведение во многих отношениях
занимательное. В придаточных предложениях длинного, витиеватого,
уклончивого наименования этого труда легко увязнуть: "БИАТАНАТОС.
ДЕКЛАРАЦИЯ ПАРАДОКСА ИЛИ ТЕЗИСА, ГЛАСЯЩЕГО, ЧТО САМОУБИЙСТВО — НЕ ДО ТАКОЙ
СТЕПЕНИ ГРЕХ, ЧТОБЫ ОТНОСИТЬСЯ К НЕМУ ИМЕННО ТАК И НЕ ИНАЧЕ, С ПОДРОБНЫМ
РАССМОТРЕНИЕМ СУТИ И СОДЕРЖАНИЯ ВСЕХ ЗАКОНОВ, ЯКОБЫ НАРУШАЕМЫХ СИМ
ДЕЯНИЕМ".
Цель в предисловии заявлена вполне благая: обличить зло самоубийства,
однако автор обличает сей грех довольно странно. Да, пишет он, самоубийство
— одна из форм убийства и потому заслуживает осуждения. С другой стороны,
не каждый, совершивший убийство, по закону подлежит каре. Точно так же не
каждый самоубийца несет на себе печать смертного греха.
Донн пишет, изображая наивное недоумение: "Когда я заглядываю в
мартиролог всех тех, кто погиб от своей руки во имя религии, родины, славы,
любви, избавления от страданий, страха, стыда, мне стыдно видеть, сколь
мало приверженцев добродетели по сравнению с сими бесстрашными". Тем самым
автор подводит читателя к главной своей мысли, которую в XVII веке можно
было изложить лишь после долгой аргументации: "Наш благословенный Спаситель
избрал сей путь ради нашего избавления и пожертвовал своей жизнью, и пролил
свою кровь". Прав Борхес, когда пишет: "Заявленная цель "Биатанатоса" —
обличение самоубийства; главная — доказать, что Христос покончил с собой".
Вот он, наивысший аргумент, делающий все прочие доводы излишними:
самоубийство — "не до такой степени грех", если на него пошел Сын Божий.
Возможно, аргументация Монтеня и Дона проигрывают умозаключениям
философам древности. Внушает симпатию искренность и мужество, которое в ту
не склонную к толерантности эпоху требовали от сочинителя подобные
откровения.
Прошло без малого еще полтора века, прежде чем апология суицида была
изложена сухо, деловито и наукообразно, по пунктам. Эту миссию взял на себя
еще один -англичанин, Дэвид Юм, назвавший свой труд пре дельно просто, уже
безо всяких придаточных — "О самоубийстве" (издано в 1777). Это эссе долгие
годы существовало только в виде рукописи, вышло в свет на английском лишь
после смерти автора, анонимным изданием, и тоже попало в список запрещенных
книг — дух сочинения был слишком вольнодумен даже для Века Просвещения.
Юм последовательно разбирает три главных обвинения в адрес суицида, в
свое время выдвинутых Фомой Аквинским и доселе никем не опровергавшихся:
преступление против Бога; преступление против ближних; преступление против
человеческой природы. Второй и третий пункты обвинения в XVIII столетии,
как и в нынешнем, опровергались без труда, поскольку они относятся к
компетенции земного разума.
По поводу вреда, который самоубийца может нанести своим деянием обществу,
Юм говорит, что отношения индивида с социумом строятся на основе
взаимности. И далее рассуждает таким образом: человек не обязан делать
незначительное добро обществу, нанося огромный или просто большой вред
се

Новинки рефератов ::

Реферат: Сімя як обєкт соціально-педагогічної діяльності (Педагогика)


Реферат: Темпы развития парциальных кустов брусники обыкновенной Vaccinium vitis-idaea L (Биология)


Реферат: Влияние прибыли на предприятие (Бухгалтерский учет)


Реферат: Московский метрополитен (Москвоведение)


Реферат: Экзаменационные билеты и ответы за 11 класс по Физике (Физика)


Реферат: Учет денежных средств (Аудит)


Реферат: Лекции по ТОЭ (Физика)


Реферат: Методическая разработка по курсовой работе: «Воспитание культуры поведения у дошкольников» (Педагогика)


Реферат: Choosing a career (Иностранные языки)


Реферат: Диагностика межличностных отношений Тимоти Лири (Психология)


Реферат: Влияние даосизма и буддизма на формирование национальных культурных традиций Китая (Культурология)


Реферат: Топики по Английскому (Иностранные языки)


Реферат: Лекции по физиологии ЦНС (Психология)


Реферат: Гробы (Технология)


Реферат: Английский язык (11 класс) (Педагогика)


Реферат: Економічна сутність основних фондів підприємства та шляхи їх відтворення (Бухгалтерский учет)


Реферат: Эволюция звезд (Астрономия)


Реферат: Маркетинговые исследования цен (Маркетинг)


Реферат: Шпаргалки к экзамену по педагогике (Педагогика)


Реферат: Будущее (Философия)



Copyright © GeoRUS, Геологические сайты альтруист