|
Реферат: Журнально-публицистическая деятельность М.Б. Салтыкова-Щедрина (Исторические личности)
Воронежский государственный университет
Факультет журналистики
РЕФЕРАТ НА ТЕМУ:
Журнально-публицистическая деятельность
М.Б. Салтыкова-Щедрина
Подготовил:
студент 3-его курса ОЗО
Тюрин Р.Ю.
Публицистическая и редакторская деятельность М.Е. Салтыкова Щедрина в
«Отечественных записках» явилась новым этапом той работы, которую он начал
еще в «Современнике». В «Отечественных записках» сатирик работал 16 лет, с
1868 по 1884 г.; его произведения появлялись почти в каждой книжке и во
многом определяли характер и на правление журнала.
Начиная свое сотрудничество в «Отечественных записках», писатель
опубликовал в 1868—1869 гг. два цикла: «Признаки времени» и «Письма о
провинции». И в том и в другом произведении Салтыков-Щедрин, как бы подводя
итог прожитому после реформы десятилетию, ставит вопросы: что изменилось в
жизни России после реформы 1861 г.? Почему общественный подъем 60-х годов
не принес ожидаемых результатов? В чем причина неудачи революционного
движения? Эти проблемы волновали всех сотрудников «Отечественных записок» и
их читателей.
Салтыков-Щедрин увидел причину неудачи борьбы против самодержавия в
том, что слишком неоднородно было «движение реформаторов», как он условно
называл движение 60-х годов.
Хотя крепостное право юридически было отменено, пережитки феодализма
оказались настолько живучими, что сатирик имел полное право признать:
крепостное право живет во всем — «в нашем темпера менте, в нашем образе
мыслей, в наших обычаях, в наших поступках. Все, на что бы мы ни обратили
наши взоры, все из него выходит и на него опирается» (т. 7, с. 150).
Оценивая другие реформы 60-х годов, Салтыков-Щедрин так же
недвусмысленно раскрыл их крепостническую сущность.
Салтыков-Щедрин верно раскрыл классовую природу земств, антинародный
характер многих их начинаний. Никогда не выступая против земств как органов
местного самоуправления, он был лишь против засевших в них крепостников-
помещиков, которые прилагали все силы к сохранению своих привилегий.
Признаки времени с господствующим капиталистическим устремлением к
наживе - «хищничеством» — и политической пассивностью народа,
задавленного нуждой, не могут ободрять писателя. Он сокрушается, что среди
«легковесных» нет места идеалам 40—60-х годов, однако не теряет веры в
лучшее будущее: «Как ни обширно кладбище, но около него ютится жизнь» (т.
7, с. 94).
В 1872—1876 гг. Салтыков-Щедрин печатает на страницах «Отечественных
записок» два новых публицистических произведения: «Дневник провинциала в
Петербурге» (1872) и «Благонамеренные речи» (1872—1876). Оба эти цикла
посвящены преимущественно дальнейшему развитию капитализма в России и
отражению этого процесса в политической жизни страны.
Писатель одним из первых в русской литературе создал типические образы
представителей русской буржуазии 70—80-х годов и ее идеологов — либералов.
Разоблачение либерализма становится одной из главных тем его литературной
деятельности.
На фоне торжества буржуазного предпринимательства становится отчетливо
виден идиотизм запуганного обывателя. Писатель смело осуждает политическую
реакцию конца 60-х годов, критикует последующие реформы царского
правительства, судебную в частности, затеянные для того, чтобы приспособить
самодержавный режим к нуждам капиталистического развития.
Особое место в цикле занимает рассказ о Дерунове, содержащий
беспощадную характеристику «опоры» современного общества
«Дерунов не столп! — заявляет в конце очерка Салтыков-Щедрин. — Он не
столп относительно собственности, ибо признает священною толь ко лично ему
принадлежащую собственность.
Рассматривая общественную жизнь в годы реакции, Салтыков-Щедрин
типичным явлением русской действительности называет «молчалинство».
Безразличие к насущным вопросам современности, стремление к личному
благополучию господствует в либеральном обществе. Молчалины всюду. Их
угодливость, карьеризм не означают, однако, что они играют только пассивную
роль. Все они — люди беспринципные, готовые снести любое оскорбление, если
оно будет оплачено. Цинизм, моральная и политическая нечистоплотность,
продажность являются неотъемлемым качеством преуспевающих адвокатов,
журналистов и литераторов. Но именно эти качества и определяют их будущее
поражение.
Салтыков-Щедрин, верно понимая характер русского капитализма как
явления, обусловленного историческим развитием, не признавал
капиталистические отношения вечными и неизменными.
После поездки по Европе Салтыков-Щедрин печатает в «Отечественных
записках» цикл очерков «За рубежом» (1880). Симпатизируя передовой,
революционной Франции, восхищаясь ее прогрессивными традициями, он
беспощадно разоблачает современную французскую буржуазию, затоптавшую из
алчности и страсти к наживе славные идеалы якобинцев. Сатирик развеял ореол
мнимой революционности, возникший вокруг буржуазных республиканцев, которые
защищали в прессе и парламенте капиталистические порядки.
В очерках «За рубежом» писатель признал милитаризм важнейшей чертой в
политике и настроениях немецкой буржуазии. Упоенная победой над Францией в
1870—1871 гг., Германия мечтала занять главенствующее положение в Европе.
Салтыков-Щедрин высмеял эту претензию и заклеймил наглость прусской
военщины.
«Зарубежное» в очерках Салтыкова-Щедрина постоянно и тесно
переплетается с «отечественным». В аллегорической сцене — диалоге между
«мальчиком без штанов» и «мальчиком в штанах» — сатирик ставит вопрос о
характере дальнейшего развития России и приходит к выводу, что она, так же
как многие европейские страны, пойдет по пути капиталистического развития.
Но русский народ, не опутанный мещанским филистерством, еще не пропитанный
буржуазной законностью, как это случилось с немецким «мальчиком в штанах»,
сумеет свести счеты с Колупаевым и добиться освобождения от всякой
эксплуатации. Все сопоставления русских и западноевропейских общественных
отношений даны в очерках под углом зрения перспектив революционного
развития России.
«Письма к тетеньке» (1881—1882), «Современная идиллия» (1877—1883) и
публицистические произведения, написанные после закрытия «Отечественных
записок», рисуют русское общество в период обострения революционной борьбы
и реакции, наступившей вслед за разгромом движения народников.
Яркой сатирой на царский суд и расправу является сценка «Злополучный
пискарь, или Драма в Кашинском окружном суде». В наиболее обобщенном виде
тупость и реакционность царской бюрократии была воплощена писателем в
образе ретивого начальника, который решил закрыть Америку.
Не менее злую сатиру на либеральную прессу, явно повернувшую в конце 70-
х годов к монархизму, содержит цикл «В среде умеренности и аккуратности».
Прототипом газеты «Чего изволите?» и ее редактора, Молчалина 2-го, явился
Суворин, издатель газеты «Новое время».
Сатирик вводит читателей во все тайны редакционной кухни и пародийно
раскрывает сущность основных жанров буржуазной газеты: передовой статьи,
фельетона, корреспонденций. Пустословие возведено здесь в принцип, и только
одна мысль беспокоит редактора: как бы при всем либерализме дать каждой
фразе такой оборот, чтобы не осталось и тени недоверия к начальству!
Щедринское выражение «Чего изволите?» было очень удачным и прочно
укрепилось за газетой Суворина «Новое время».
Позднее, в условиях реакции 80-х годов, Салтыков-Щедрин еще не раз
обращается к характеристикам буржуазной и монархической прессы в России.
Редактор «Красы Демидрона», бывший тапер публичного дома Иван Иванович
Очищенный («Современная идиллия»), сам признается, что он не имеет
никакого влияния на газету. Все зависит от издателей — содержателей
увеселительных заведений. Скандальная хроника, порнография, социальная
демагогия — вот основное содержание газеты «Краса Демидрона» в 80-е годы.
Публицистика Салтыкова-Щедрина 70—80-х годов - это подлинная
революционно-демократическая летопись всей пореформенной России. Резкость и
непримиримость сатиры были отражением убежденности писателя в том, что
необходимо решительно покончить с царизмом и эксплуататорами.
Салтыков-Щедрин был и остается непревзойденным мастером
публицистической сатиры, замечательным художником слова. В своем творчестве
он часто прибегал к иносказанию, гиперболе, иронии, фантастике.
Писатель быстро и верно умел подметить новое в экономике, политике,
литературе. Это умение позволило ему раньше других, уже в на чале 70-х
годов, создать яркие, типические образы.
Огромная сила сатирического обобщения, типизации— яркая индивидуальная
особенность стиля Салтыкова-Щедрина. Он мог схватывать явления в их
становлении, росте. Недаром Гончаров говорил, что для изображения не
установившегося в жизни нужен талант Щедрина, признав тем самым способность
сатирика верно и своевременно улавливать новое в жизни.
Салтыков-Щедрин был мастером эзоповского языка. Немного найдется
писателей и публицистов, которые могли бы сравниться с ним в искусстве
обходить цензурные рогатки. Вслед за Герценом и Чернышевским он блестяще
пользовался в подцензурной печати иронией и по праву мог повторить слова
Герцена, назвавшего иронию «утешительницей» и «мстительницей».
Несмотря на многочисленные иносказания, на условность употребления ряда
слов и оборотов речи, читатель, по свидетельству самого сатирика, хорошо
понимал его.
Неистощимо языкотворчество Салтыкова-Щедрина. Он был очень чуток,
внимателен к структуре родного языка, идиомам и поговоркам и негодовал на
либерально-буржуазных газетчиков, коверкавших речь в угоду своим
невзыскательным читателям. У него чрезвычайно сильно развито чувство слова,
огромен словарный запас, поразительно умение использовать многозначность
слов. Как никто, писатель умел выявить нужный смысловой оттенок в слове и
с его помощью охарактеризовать любое жизненное явление, поведение
отдельного человека или целой социальной группы. Сатирик в совершенстве
постиг язык так называемого образованного общества — язык чиновников,
адвокатов, либеральных писателей и журналистов, законодательных учреждений
— и пародировал его в своих произведениях. Столь же хорошо знал он речь
народа, крестьян, язык русских летописей.
Для характеристики различных сторон русской жизни 70—80-х годов
Салтыков-Щедрин охотно вводил в свои произведения литературные персонажи:
Молчалина, Чацкого, Рудина, Глумова, Ноздрева и многих других — и заставлял
их действовать. Это избавляло его от необходимости подробно характеризовать
прошлое «героев» своего времени. Сохраняя первоначальный портрет,
литературные персонажи жили в произведениях Салтыкова-Щедрина второй
жизнью. В изменившихся исторических условиях их характеры и поведение
раскрывались с новых сторон, а литературное прошлое помогало уяснить
классовую сущность и общественную роль живых представителей различных
сословий в 70—80-е годы.
Писатель постоянно стремился сделать своих противников смешными, ибо
смех — великая сила.
В подцензурных же условиях этот способ борьбы оставался подчас
единственно возможным, ибо кто мог позволить себе в легальной прессе
патетический гнев или прямое осуждение позорящего Россию самодержавия?!
Смех сатирика, злой и безжалостный, был направлен на расшатывание основ
существующего строя, что прямо соответствовало тогда интересам народа.
Реферат на тему: За что погиб Н.С. Гумилев?
реферат по истории
ученицы 11А класса
средней школы № 40
Приволжского района
города Казани
Елесиной Анастасии
научный руководитель
Гарифуллина
Амина Яхиевна.
- Казань 2001-
План:
1. Введение………………………………………...стр. 3.
2. Детство и юношество Н.С. Гумилёва…………стр. 4 – 5.
3. Расцвет творчества……………………………..стр. 6 – 10.
4. Гумилев и война………………………………..стр. 11 – 16.
5. Загадка гибели поэта…………………………...стр. 17 – 21.
6. Заключение……………………………………...стр. 22.
7. Список литературы……………………………..стр. 23.
Введение.
Многие историки и писатели-биографисты говорят, что для написания
подробной, а тем более, исчерпывающей биографии Николая Степановича
Гумилёва нет достаточного материала. Если семейные и личные архивы Гумилёва
и сохранились в России, то они до сих пор находятся под спудом. Заграницей
сохранилось то, что Гумилёв перед своим возвращением в Россию в апреле 1918
года оставил в Лондоне у своего друга, художника Б.В. Анрепа, который в
1942 году передал этот материал Глебу Струве – пистаелю-историку. Этот
архив Гумилёва включает в себя тетрадь со стихами, несколько записных
книжек, рукопись неоконченной повести «Весёлые братья», несколько
документов, относящихся к прохождению Гумилёвым военной службы и др. Письма
Гумилёва и письма к нему других лиц почти неизвестны. Воспоминания о
Гумилёве относятся по большей части либо к самым последним годам его жизни,
либо к периоду между 1909 – 1914 гг. Большая часть воспоминаний касается
литературной деятельности Гумилёва. О более раннем периоде и о Гумилёве-
человеке, а не поэте, воспоминаний очень мало. Однако, и тот период, когда
Гумилев был арестован по подозрению в участии в заговоре, подробно нигде не
описан, как будто этого не было, или было, но не так важно. Может быть,
боялись преследования, и не писали об этом тогда, когда помнили это. А
позже, когда можно было писать без опасений, свидетелей осталось очень
мало, да и детали ареста уже забыты.
Выбирая тему для реферата, я исходила из того, что чем глубже лежит
тайна о причине ареста и расстрела, тем интересней будет узнать об этом. И,
копаясь в архивах, можно наткнуться на более правдоподобную версию
обвинения Гумилёва и его гибели, так как в то время заключённых по
обвинению в участии в заговоре было намного больше, чем осуждённых за
ограбление или убийство. Мне очень интересно узнать было ли обвинение,
предъявленное Н.С. Гумилёву, достойно расстрела. Что же такое совершил
Гумилев, за что ему пришлось поплатиться жизнью?
Детство и юношество Н.С. Гумилева.
Николай Степанович Гумилёв родился 3(15) апреля 1886 года в
Кронштадте, где его отец, Степан Яковлевич, окончивший гимназию в Рязани и
Московский университет по медицинскому факультету, дослуживал последний год
корабельным врачом перед выходом в отставку. Николай родился бурной
штормовой ночью, и, по семейному преданию, старая нянька предсказала, что у
него «будет бурная жизнь». С раннего возраста он делал себя сам, и потому
признавал над собою только собственный суд. По некоторым сведениям, семья
отца происходила из духовного звания, чему косвенным подтверждением служит
фамилия – от латинского слова humilic, «смиренный», но дед поэта , Яков
Степанович, был помещиком, владельцем небольшого имения Березки в Рязанской
губернии, где семья Гумилевых иногда проводила лето.
9 февраля 1887 года был подписан высочайший приказ о выходе С.Я.
Гумилёва в отставку с мундиром - по соседству с летней императорской
резиденцией, в Царском Селе, уже был облюбован тихий дом на Московской
улице, в который и перебралась семья.
«Особым пристрастием к наукам младший Гумилёв не отличался ни в
детстве, ни в юности. Но в пять лет уже умел читать, и не без удовольствия
сочиняя, выискивая из обилия слов именно рифмующиеся. Получив
первоначальное минимальное образование на дому, Николай успешно слал
экзамен в приготовительный класс Царскосельской гимназии, однако вскоре
заболел и вынужден был прервать занятия.»1
Семья решила переехать Тифлис, из-за открывшегося в 1900 году у
Дмитрия туберкулёза. Время проведённое на Кавказе - более двух лет - было
очень насыщенным и многое дало юному Гумилёву. 8 сентября 1902 года, в
газете «Тифлисский листок » было опубликовано его стихотворение «Я в лес
бежал из городов …»
В 1903 году он вернулся в Царское Село уже автором целого альбома-
пусть откровенно подражательных, но искренних- романтических стихотворений.
Именно здесь, в Царском селе, впервые за долгие гимназические годы
учебное заведение стало хоть сколь - либо привлекать Гумилёва. В седьмой
класс был определён
интерном (вольнослушателем). Николай Степанович Гумилёв посветил памяти
директора гимназии, поэта Иннокентия Фёдоровича Аннинского, строки поистине
благодарного ученика:
Я помню дни: я, робкий, торопливый,
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт.
Десяток фраз, пленительных и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространство безымянных
Мечтаний - слабого меня…
Довольно болезненный в детстве, он вопреки физической слабости всегда
старался верховодить, всегда претендовал на роль вождя- и был им. С детства
застенчивый, всячески преодолевал и этот недостаток. Быть может, и стихи
стал сочинять не в последнюю очередь из жажды славы: никто вокруг не умел,
а его фамилия уже в газете напечатана была - значит, и в этом он выше
других. А само восприятие гордости и вовсе не знало ни границ, ни мелочей:
это была памятливая гордость.
Маска надменного конквистадора, явленная молодым поэтом в первой
своей книге - не мгновенное озарение, не случайный образ, не дань юношеским
мечтанием; она - своего рода символ. Конечно, и щит, и завеса, и панцирь.
Но в первую очередь все же – символ, по которому безошибочно узнавался
автор.
«Путь конквистадоров» Николай Гумилёв издал на деньги родителей за
год до окончания гимназии, в 1905 году, когда ему исполнилось 19 лет. К
этому времени он уже два года как был знаком с Анной Горенко, и не просто
знаком: ей посвящены стихи в первой книге.
Расцвет творчества.
«Путь конквистадоров» Гумилёв никогда не переиздавал, откровенно давая
понять, что и сам считает первую книгу пробой пера, уроком, подготовкой к
творчеству, но не самим творчеством, достойным его уровня. Только три
стихотворения из всего сборника, да и то переделанные, отшлифованные, можно
даже сказать – огранённые, счёл он возможным потом «вернуть» читателям.
Но «Путь конквистадоров», конечно, не просто добросовестно
выполненный «урок», а и начавшее оформляться, очерчиваться самостоятельное
миропонимание. Будь по-другому, книжка, как многие прочие, выходившие
тогда, прошла бы незамеченной. Однако ж вскоре после её выхода в № 11
«Весов» появилась рецензия, написанная Валерием Брюсовым. Это было для
Гумилёва важным, и, с присущей ему памятливостью, он долгие годы хранил
признательность своему открывателю: сначала - как влюблённый и прилежный
ученик; затем - как коллега и даже как оппонент.
Аттестат зрелости он получил уже двадцатилетним, 30 мая 1906 года. А
ещё до официального завершения курса обучения появилось желание поехать за
границу. Думается, в том, что он уехал в Париж, просматривается не страсть
к наукам (хотя Гумилёв и поступил в Соборну), а в первую очередь его
неуемная страсть к путешествиям.
Конечно, отъезд сделал и без того не слишком большой круг его
литературных знакомств ещё более узким. К творчеству он относился как к
работе, к ремеслу, в котором тоже есть мастера и есть подмастерья - в
зависимости от владения приёмами, техникой. И несмотря на то, что он
усиленно ищет «границу, где кончается опыт и начинается творчество», всё же
в этот период именно опытами отдаёт больше всего времени и сил, изучает
законы стихосложения.
Брюсов, теперь уже явно взяв шефство над юным подопечным, помогал ему
не только литературными консультациями. Он свёл Гумилёва со своими
парижскими знакомыми, уберёг его от некоторых ошибок и поспешных шагов.
Первый парижский период характерен ещё и тем, что Гумилёв впервые
столкнулся с изданием журнала. Затем в его жизнь будет немало подобных
попыток, но «Сириус»- первая из них. Сама идея возникла во время знакомств
с русскими художниками М. Фармаковским и А. Божеряновым.
Вернувшись в мае 1907 года в Россию, 20 июня он уже вновь был в
Париже, пытаясь осмыслить случившееся с ним за два киевско - московско-
петербургских месяца: и встречу с Брюсовым, и освобождение от воинской
службы, и очередной отказ Анны Горенко выйти за него замуж. О, эти отказы,
столь глубоко ранившие душу «конквистадора! Известно, что после двух из них
Гумилёв пытался покончить жизнь самоубийством.
Несмотря на все трудности пребывания во Франции - и материальные, и
нравственные, - Гумилёв не забывал об основном, как он для себя определил,
деле – литературном творчестве. Собиралась вторая книга – вышедшей в январе
1908 года сборник «Романтические цветы», изданный за свой счёт и
посвящённый Анне Андреевне Горенко.
«О «Романтических цветах» будет затем с издёвкой писать газета
«Царскосельское дело», которая никогда не упускала случая
продемонстрировать своё отношение к Гумилёву; не слишком корректно
отзовётся о книге и журнал «Образование» доселе хваливший его стихи
«мертворождёнными, рассудочными и холодными» и убеждала читателей в том,
что «если признать основным принципом искусства нераздельность формы и
содержания, то стихи г. Гумилёва пока большей частью не пойдут под понятие
искусства» 2.
Но две рецензии – Валерия Брюсова и Иннокентия Аннинского – стали
определяющим для Гумилёва и его книги, как именно первый и последний
аккорды.
Когда–то, три года назад, подписывая «Путь конквистадоров»
Директору гимназии, девятнадцатилетний гимназист перечислил в надписи
произведения Аннинского:
Тому, кто был влюблён, как Иксион,
Не в наши радости земные, а в другие,
Кто создал Тихих Песен нежный сон –
Творцу Лаодамии.
Теперь эстет Аннинский достаточно подробно перечислил достоинства
«Романтических цветов», сделав это не просто живо, но и даже как-то
гурманно - изящно.
Это было время именно исканий, о чём говорит как уход в
«Романтических цветах» от декадентства «Пути конквистадоров», так и уход в
последующих книгах от символизма «Романтических цветов».
«Одна из сокровеннейших мыслей» к тому времени уже начинала получать
воплощение в экзотических стихах. Причина конечно, не только в первом
краткосрочном путешествии в Африку и увлечённости этим континентом; причина
прежде всего в попытке найти наиболее полный, оптимальный способ
самовыражения на уровне целой платформы, системы.
Экзотичность тоже была необходимым кирпичиком в планомерном делании
Гумилёвым самого себя. Имя его всё чаще появляется на страницах газет и
журналов, и далеко не всегда как поэта: только в 1908 году он выступает с
рассказами, новеллами, рецензиями и статьями в «Весах», «Речи», «Русской
мысли», «Весне»… Расширяется круг его литературных знакомств – как
парижских, так и, в меньшей пока степени, петербургских.
В 1909-1910 годах его пристрастия и антипатии определились ещё более
явно. Во-первых, это наметившийся отход от Брюсова. Во-вторых – жажда
общественно - литературной деятельности, в которой он хотел играть свою, по
его мнению, не второстепенную роль. Создание совместно с С.К. Маяковским
журнала «Аполлон», одним из активнейших сотрудников которого Гумилёв затем
станет; и в попытке основать свой журнал «Остров» (выйдет всего два
номера); и в создании Общества ревнителей художественного слова («Академии
стиха»). И, в-третьих, это отношение к путешествиям не как к забавам или
развлечениям, но как к потребности, без исполнения, которой он не мыслил и
творчества. В ноябре 1909 года он отправляется в Абиссинию уже не набегом,
а – с экспедицией академика Радлова. Однако результат превзошел ожидания и
самого Гумилёва, так как увлечение переросло в страсть. Экзотика в поэзии
Гумилёва, никогда не была самоцелью, но если сначала она присутствовала как
выражение мечты (начиная с детского возраста, со стихотворения об «Озере
Дели», написанном в шесть лет), то затем, в зрелом возрасте, стала
отражением его, гумилёвского мировидения и бытия.
К концу 1909 года фамилия Гумилёва стала известна всему Петербургу –
как это часто бывает, из скандальной хроники.
Поводом послужила дуэль между Гумилёвым и Волошиным, состоявшаяся из-за
Елизаветы Ивановны Дмитриевой, с которой Гумилёв познакомился ещё в Париже,
в мастерской художника Гуревича.
К 1910 году Николай Гумилёв добился того, о чём думал и в гимназии и
в Париже: он не просто стал заметным поэтом, но и играл заметную роль в
литературных делах. Всеми теперь как-то забыто, что он тогда ещё учился в
университете. Вот разве что совсем необычный по нашим временам документ
напоминает об этом – прошение ректору о разрешении вступить в брак с А.
Горенко.
В апреле 1910 года произошли два знаменательных события: вышла третья
книга стихов «Жемчуга» и 25 апреля состоялось венчание с Анной Андреевной;
спустя неделю молодожёны отправились во Францию, в свадебное путешествие.
Впрочем, едва из него вернувшись, Гумилёв тут же, в сентябре, уехал в
Африку: его по-прежнему манила Аддис-Абеба.
Книга «Жемчуга» посвящена Брюсову.
Однако книга не случайно приобрела широкую известность и не случайно
была сразу замечена литературной критикой. Дело тут, конечно, не только в
ставшем к тому времени звучным имени и не только в упрочившемся положении
Гумилёва. Быть может, одних «Капитанов» было бы достаточно для того, чтобы
понять, что «Жемчуга» - не продолжение раннего пути, а в какой-то степени
уже и выбор нового, более самостоятельного.
Как бы там ни было, но при подходе к «Жемчюгам» не стоит забывать,
что это – книга человека, всего пять лет назад выпустившего первый свой,
ученический сборник. Разница между ними – первый и третьим, - как легко
убедится, огромная. Более того, в «Жемчугах» уже зреет зерно будущего
направления – того самого акмеизма, который, по убеждению Гумилёва, должен
будет спасти отечественную поэзию. Когда читаешь:
И апостол Петр в дырявом рубище,
Словно нищий, бледен и убог, -
понимаешь, что поэт и научился, и осмелился небесное опускать до земного,
осязаемого, а не только земное опускать до земного, а не только земное
возносить до романтических заоблачных высей.
Одной из основных проблем литературного процесса 1910 года стала
проблема символизма.
«Цех поэтов» был задуман осенью и обсуждён в «Аполлоне» с
привлечением Городецкого, Лозинского, Нарбута, Мандельштама, Зенкевича,
Ахматовой… 20 октября уже состоялось первое заседание, 1 ноября – второе, в
Царском Селе.
Принявший к этому времени участие в создании нескольких журналов и
литературной организации, в которой верховодил всё-таки не он, а Вячеслав
Иванов, Гумилёв на этот раз взял в свои руки все бразды. Убеждённый в том,
что стихи может писать каждый грамотный человек, овладевший техникой,
ремеслом, Гумилёв и останавливается именно на таком названии – цех. Своё
предназначение Гумилёва видел в том, чтобы руководить.
Созданный в 1911 году «Цех Поэтов» был как раз той организацией, и
структура, и направленность, и порядки которой вполне импонировали
Гумилёву. Разделив участников на «мастеров» («синдиков»), которых было
всего два – Городецкий и сам Гумилёв, - и «подмастерьев», Гумилёв вменял в
обязанность «подмастерьям» беспрекословное повиновение, работу над «вещью»
по указанию «мастера» и запрет на публикацию без разрешения «мастера» (для
публикаций использовались «Аполлон» и созданные при «Цехе» журнал и
издательство, которые назывались одинаково: «Гиперборей»).
Выдержать подобное мог далеко не каждый, и потому многие «подмастья»
в скором будущем покинут свой «Цех». Блок, который был в «Цехе»
единственный раз – на организационном собрании 20 октября, - назвал
объединение «Гумилёвско-Городецкими обществом», а впоследствии записал:
«Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеизм. Последние
– хилы, Гумилёва тяжелит «вкус», багаж у него тяжёлый, а Городецкого
держат, как застрельщика с именем; думаю, что Гумилёв конфузится и
шокируется им нередко»3.
Акмеизм как программа зародился в «Цехе Поэтов», но это было
несколько позже. Поначалу же «Цех», насчитывавший 26 членов, вбирал в себя
представителей разных направлений, большей частью как раз не акмеистов.
О создании акмеизма было официально заявлено 11 февраля 1912 года на
заседании «Академии стиха», а в №1 «Аполлона» за 1913 год появились статьи
Гумилёва «Наследие символизма и акмеизма».
Единственный, кому, как учителю акмеизма, сохранил приверженность сам
Гумилёв, даже когда он уже перерос созданную школу, был Готье. Его стихи
включены Гумилёвым в «Чужое небо», а затем выпущена и самостоятельная книга
переводов «Эмали и камей».
Видимо, в эстетической программе Готье Гумилёву наиболее импонировали
декларации, близкие ему самому: «Жизнь – вот наиглавнейшее качество в
искусстве; за него можно всё простить»; «…поменьше медитаций,
празднословия, синтетических суждений; нужна только вещь и ещё раз вещь». А
непосредственно в поэтическом творчестве – программное стихотворение
«Искусство», заканчивающиеся строками:
Работать, гнуть, бороться!
И лёгкий сон мечты
Вольётся
В нетленные черты.
Создавая «Цех Поэтов», а за ним и акмеизм, Гумилёв не отрицал
достижений символизма, наоборот – призывал взять из него лучшее. Разве что
в выпущенной в этом же, 1912 году книге «Чужое небо» современники увидели
некие черты проявления нового направления.
«Чужое небо» - книга более «простая», чем предыдущие; быть может,
именно потому, что в ней теперь уже не демонстрируются достижения формы, -
в этом нет нужды: всем уже – и себе самому – он доказал, что может, что
овладел. Интересна книга и тем, что автор в ней представлен и как лирик, и
как эпик (поэмы «Блудный сын» и «Открытие Америки»), и как драматург
(одноактная пьеса в стихах «Дон Жуан в Египте»), и как переводчик (стихи
Теофилия Готье).
«Чужое небо» действительно являет собой лучшую из вышедших до 1912
года Гумилёва – по лиризму, по земным и в то же время возвышенным чувствам,
воспетым в ней, по тщательной дозировки эмоционального (любовная лирика) и
рационального («Искусство» Готье), экзотического, «конквистадорского», но
уже в ином преломлении («Открытие Америки», «Абиссинские песни», «У
камина») и приземлённо-бытового («Из логова змиева…»).
Этот год предельно насыщенный литературными делами (кроме названного,
вышло немало статей: о Кузьмине, Брюсове, Цветаевой, Иванове, Блоке,
Гуревиче, Зенкевиче и др.; сделаны доклады; посещались «Вечера Случевского»
и т.д.), был насыщен и событиями личной жизни: вместе с Ахматовой была
предпринята поездка в Италию; родился сын Лев. Гумилёв со своим племянником
Сверчковым, в апреле 1913 года, через Одессу морем отправился в Африку.
Коллекция, которую они там собрали, по мнению специалистов, по своей
полноте стоит на втором месте после коллекции, привезённой Миклухо-Маклаем.
Об африканских экспедициях Гумилёва можно было бы написать отдельную
книгу. Частично написал её поэт – в стихах «Шатра», в «Африканском
дневнике», часть которого недавно обнаружена.
«Чужому небу» суждено было стать последней «мирной» книгой поэта.
Следующая, «Колчан», вышла только спустя четыре года. Правда, было немало
промежуточных публикаций в периодике – как стихов, так и прозы, тех же
«Записок кавалериста».
Гумилев и война.
Спустя 24 дня после объявления войны, 24 августа, несмотря на
полученное ещё в 1907 году из-за косоглазия освобождение, он записывается
добровольцем в лейб-гвардии уланский полк.
В 1944 году Анна Ахматова напишет:
Две войны, моё поколение,
Освещали твой страшный путь.
Но первую войну он не воспринял как «страшный путь». Другие ритмы и
мотивы слышались ему:
Солдаты громко пели, и слова
Невнятны были, сердце их ловило.
- «Скорей вперёд! Могила, так могила!
Нам ложем будет свежая трава,
А пологом – зелёная листва,
Союзником – архангельская сила».
Как и ко всему, что делал, к своему участию в войне Гумилёв отнесся
крайне серьёзно. Добившись зачисления «охотником» в армию и выбрав
кавалерию, он тут же стал тренироваться, совершенствоваться в стрельбе,
езде и фехтовании.
Служил Гумилёв прилежно, отличался храбростью – о том говорит и
быстрое его продвижение до прапорщика, и два Георгиевских креста – 5 и 3
степени, которые давались за исключительное мужество. Был в уланском полку,
затем в гусарском.
В Собрании сочинений Гумилёва, кроме этого воспоминания, собрано и
немало других, говорящих о том, что и в полку он старался не выходить из
сферы творчества: писал и читал стихи, рисовал, даже вёл споры о поэтике,
когда попадался собеседник.
Уйдя на фронт в 1914 году, Гумилёв, естественно, выбрал из
литературной жизни столицы, не мог на неё влиять. В другом, военном мире
создавалась и другая поэзия. Стихи, написанные им на фронте, значительно
отличаются не только от «Жемчугов», но и от «Чужого неба»,- достаточно
прочесть хотя бы «Наступление», чтобы увидеть отличие.
«Цех Поэтов» распался, что ещё раз подтвердило: Гумилёв был в нём
стержнем, основным звеном. Гумилёв стал публиковать в «Биржевых
ведомостях» свои «Записки кавалериста», которые появились в течение года и
привлекали внимание публики. Всего состоялось 12 публикаций, сопровождённых
пометкой: «От нашего специального военного корреспондента».
Эти «Записки…» да ещё письма и воспоминания товарищей свидетельствуют
о том, что трагичности происходящего Гумилёв не ощущал. Он жаждал героизма
– и потому героизм в первую очередь видел.
В конце декабря 1925 года вышла книга стихов «Колчан», в которую поэт
включил и то, что было создано им на фронте.
Книга посвящена Татьяне Викторовне Адамович, с которой поэт
познакомился до войны, в январе 1914 года.
В этом же году Анна Ахматова написала посвящённое мужу стихотворение
«Колыбельная», в котором есть и её отношение к войне, и ощущение
происходящего как именно горя:
Было горе, будет горе,
Горю нет конца.
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.
В книге же Гумилёва, вышедшей почти в это же время, читаем:
И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
Тружеников, медленно идущих
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.
«Вероятно, включай в себя сборник только подобные стихотворения, он и
остался бы в том времени – как его, времени как его, времени, знак. Но в
книге много как довоенной, так и в 1914 годах созданной лирики, любовной и
философской, и именно эти стихи определяют лицо нового сборника – новое
лицо поэта».4
«Колчан», собрал в себе, по замыслу автора, «стрелы»- стихи,
передающие состояния человека на войне: это и «Война», и «Пятистопные
ямбы», и «Наступление», и «Смерть». Но не меньше в нём стрел Амура. И –
стрел острой философской мысли.
Открывающее книгу стихотворение «Памяти Аннинского» в некотором роде
символично: оно – и памяти собственного ученичества, долгого, кропотливого,
упорного, но – завершившегося. Несколько «итальянских» стихотворений –
«Венеция», «Фра Беато Анджелико», «Рим», «Генуя» - автобиографичны, в них
нашли отражение впечатления, полученные во время поездки в Италию в 1912
году вместе с Ахматовой. Но стихи эти, конечно, значительно глубже, чем
просто «дневниковые записи», как это нередко бывало раньше - наступил новый
этап развития. До сих пор – не всегда, естественно, но часто – Гумилёв
строил своё творчество из того материала, который попадался под руку: важно
было соответствие форме.
Теперь в материале «со стороны» особой нужды не было – его с избытком
давала душа, которой, слава Богу, было над чем трудиться – и над
африканскими, французскими, итальянскими встречами; и над фронтовыми
наблюдениями; и над петербургскими событиями… Происходило какое-то
перераспределение ролей, о котором – в «Разговоре»:
И всё идёт душа, горда своим уделом,
К несуществующим, но золотым полям,
И всё спешит за ней, изнемогая, тело,
И пахнет тлением заманчиво земля.
Если война и была важна для Гумилёва, то – в личном плане, как ещё
один из способов вечного его самоутверждения, но никак не в плане
творческом – как, к примеру, та же Африка. Этот перелом – и в то же время
нерасторжимое единство всего, что отражено в «Колчане»,- автор воплотил в
одном из лучших произведений сборника – поэме «Пятистопные ямбы», где
взаимодополняющие сосуществует всё, что собрано в душевном мире поэта: и
путешествия, и экзотика, и любовь, и война, и раздумья над смыслом жизни.
Да, душа всё ещё
Глас Бога слышит в воинской тревоге
И Божьими зовёт свои дороги,
но она уже помышляет и о другом – о том даже, чтобы самой собою
распоряжаться:
Есть на море пустынном монастырь
Из камня белого, золотоглавый,
Он озарён немеркнущею славой.
Туда б уйти, покинув мир лукавый,
Смотреть на ширь воды и неба ширь…
В тот золотой и белый монастырь!
Достигший «высокого косноязычья», Гумилёв в «Колчане» окончательно
выходит на собственный свой путь. Произошла переоценка ценностей, о которой
можно догадаться по строчкам:
Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной.
Ясно, что путь «конквистадорства» в том его виде, как до сих пор, уже
отринут окончательно.
После неудачной сдачи экзаменов на офицерское звание и болезни
Гумилёв получил назначение в экспедиционный корпус за границу и в июле 1917
года прибыл в Париж. Позднее высказывалось предположение, что был он
разведчиком.
Как всякий военный человек, Гумилёв в этой поездке был занят в первую
очередь военными хлопотами, которых в 1917 году, особенно после прошедшей в
России Февральской революции, было немало.
Лондонский период связан с именем Б.В. Анрепа – художника, близкого
знакомого Ахматовой. Именно он помог Гумилёву войти в новый ритм,
познакомив его с английскими писателями; ему же, уезжая, Гумилёв оставил
свои записные книжки и черновики, которые Анреп впоследствии передал Г.П.
Струве.
Октябрьская революция, естественно, изменила планы и экспедиционного
корпуса, и бывших союзников России. Коснулось это и планов Гумилёва.
1917 год был и годом интенсивных творческих раздумий, чему в немалой
степени способствовало парижское окружение.
Вернувшись из Лондона, он с головой ушёл в литературную деятельность,
не сомневаясь в том, что сможет возглавить литературную жизнь Петрограда.
По возращении его ждали не только лавры: прекратил существование едва
дотянувший до осени 1917 года второй «Цех Поэтов», надо было возрождать
«Гиперборей».
Организаторские способности Гумилёва, его деятельная энергия,
соединённая с признанным к тому времени мастерством, не могли остаться
незамеченными хотя бы по той простой причине, что сам он этого бы не
позволил. Духовный его подъём, объясняемый возращение в литературу,
счастливо совпал с открывшимися возможностями. Он переиздаёт свои книги
(«Жемчуга», «Романтические цветы»), издаёт одну за другой новые («Мик»,
«Фарфоровый павильон», «Костер»), читает лекции в многочисленных студиях и
объединениях, занимается активной переводческой деятельностью, снова воз
вращается к литературной критике.
Творческая и общественная деятельность Гумилёва в первые же годы
после возвращения из-за границы сделала его одним из самых значительных
литературных авторитетов. Десятки выступлений в институтах, студиях, на
вечерах принесли ему широкую известность и сформировали вокруг него
довольно широкий круг учеников.
Все укрепляющийся авторитет Гумилёва не мог не оказывать
определённого влияния на литературную политику, тем более что и сам Гумилёв
не только не был от неё в стороне, но всячески старался на неё
воздействовать. Гумилёв постепенно оттеснял Блока.
Подойдя к 20-м годам как основатель акмеизма, интересный критик,
оригинальный драматург (трагедия «Отравленная туника», драмы «Дон Жуан в
Египте», «Актеон», «Игра», «Гондла», «Дитя Аллаха»), Гумилёв, конечно, в
первую очередь воспринимался как поэт, чьё мастерство становилось всё
совершенней.
Однако вышедший в 1918 году сборник «Костер» не привлёк особого
внимания критики. Эта книга, во многом не похожа на прежние, вызывает
интерес тем, что энергия, ранее обращаемая поэтом в экзотику, теперь
направлена в иное русло. Это – самая русская по содержанию из всех книг
Гумилёва.
В «Котре» поэт продолжает размышлять о тайнах творчества
(«Творчество»), но это уже не те безапелляционные размышления, что ещё
несколько лет назад выходили из-под пера убеждённого акмеиста. И
«Норвежские горы», «Стокгольм», «Эзбекие» - не экзотика, а углублённый опыт
души; поэт не препарирует чувство, а пытается его выразить, - и это тоже
необычно для былого Гумилёва. Но иначе и не могли бы появиться такие
поистине жемчужины его лирики, как «О тебе» и «Сон».
В то же время зимою 1918-1919 годов Гумилёв много пишет об Африке.
Это своего рода прощальный вздох, воспоминание о том, чему не суждено
повториться.
История развития творчества Гумилёва – история опозданий. Как поздно
закончил он обучение в гимназии, так поздно завершил и поэтическое
ученичество, и затем события, происходящие вне, находили в нём отражение
лишь спустя время.
Книга «Шатёр» была посвящена племяннику, выходила дважды, в очень
отличающихся вариантах (севастопольское издание и Ревельское). Совершая с
В.А. Павловым, флаг секретарем наркома морских сил, поездку в Крым в 1921
году, буквально за месяц до гибели, Гумилёв издал её в Севастополе, в серии
«Издания “Цеха Поэтов”». Уезжая, он уже увозил с собой тираж. Вернувшись,
значительно переработал сборник – снова в короткий срок, менее чем за месяц
и передал его Ревельскому издательству «Библиофил», представитель которого
находился тогда в Петрограде.
Интересная как иллюстрация к биографии поэта и владению им техникой
стиха, книга не стала и не могла стать заметным явлением в его творчестве,
тем более что выпущена между двумя поистине вершинными сборниками:
«Костром» и «Огненным столпом».
Читая «Огненный столп», даже не вспоминаешь об акмеизме. Поэт
оказался намного шире и глубже созданной им школы. Иной мир – таинства
души, чувств и пророчеств – сходит с её страниц. В «Огненном столпе» есть
только Гумилёв.
Как в первом своём сборнике – «Пути конквистадоров»- Гумилёв пытался
найти маску, так в последнем – «Огненном столпе» - стремится он понять
тайну мироздания и движения души, зачастую независимые от человеческого
желания.
Одну из своих книг Гумилёв хотел назвать: «Посредине странствия
земного». О выходе книги с таким названием даже сообщалось в газете «Жизнь
искусства» - в те дни, когда Гумилев был уже арестован.… Не назвал, боясь,
что такое название сократит ему жизнь.
«Огненный столп» и вышел как раз посредине нормального по срокам
земного странствия: автору – известному поэту и путешественнику,
профессору, неутомимому организатору и руководителю – было 35 лет. Взлёт.
Расцвет. Вершина. И книга, посвящённая второй жене, Анне Николаевне
Энгельгардт, подтверждала это. «Лучшей из всех книг Гумилёва» назвал её
тогда же один из критиков.
Эту, лучшую свою книгу ему уже не суждено увидеть напечатанной.
Отказавшись от надуманных красивостей и книжности, в «Огненном
столпе» поэт простыми словами, которых чурался раньше, размышляет о жизни и
смерти, о любви и ненависти, о добре и зле, поднимаясь до философских высот
и оставаясь при этом предельно земным. Его мысли о душе, пронизывающие
почти все стихотворения, - потребность осмысления именно земного пути.
«Как и всякому большому поэту, Гумилёву был присущ дар предвидения. И
потому стихотворение «Память» - это попытка итога и в то же время –
пророчества: вот таким я был, вот этим жил, к этому стремился, но –
останется ли всё это, тем ли оно было, чтобы остаться? И «Заблудившийся
трамвай»- стремление осознать свой, тот самый земной пока ещё, путь:
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет.
Как в «Душе и теле», так и здесь, в «Заблудившемся трамвае»,- уже
разъединяемое единство телесного и духовного»5.
Об этом же – земном и космическом, известном и непознанном, смерти и
бессмертии – стихотворение «Звёздный ужас». Как в «Поэме начала» мы видим,
что только земной жизнью может возродиться жизнь иная, а значит, то, что
несёт в себе человек, уникально, неповторимо, - так и в «Звёздном ужасе»
открывается единственность человеческого я, которое не в силах.
Произошла и переоценка отношения к творчеству. Это уже не повторение
готовой формулы Теофилия Готе из «Искусства», это осознание, что «Солнце
останавливали словом, Словом разрушали города». А потому и откровение,
которое в полной мере можно понять, только помня предыдущие манифесты
Гумилёва, - откровение:
Но забыли мы, что осияно
Только слово средь земных тревог
Сказано, сто слово – это Бог.
Грешно не то, что забыли, а то, что не вспомнили. В «Огненном столпе»
идёт как раз, лавинно нарастающий процесс таких «воспоминаний», которые
зачастую напрочь отрицают былые признания, вознося автора над собою
недавним.
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намёками
На содержимое выеденного яйца.
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во Вселенной,
Скажет: «Я не люблю Вас»,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придёт их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры, -
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную Землю
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда.
Простые и мудрые слова, которыми написан этот своего рода
нерукотворный памятник, безусловно, явились закономерным следствием другого
миропонимания, к которому всё ближе и ближе подходил поэт. Не случайно
вместо прежней мысли о том, что стихи – ремесло, которым может овладеть
любой, в «Шестом чувстве» появляется другое определение: «Что делать нам с
бессмертными стихами?» И - другое отношение к творчеству, окончательный
отказ от манифеста Готье:
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилия
Тварь скользкая, почуя на плечах
Ещё не появившиеся крылья, -
Так век за веком – скоро ли, Господь? -
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Посредине странствия земного принято ставить вопросы. Поэт поставил
их – своим творчеством, своей судьбой: жизнью и смертью.
Загадка гибели поэта.
В августе 1996 года исполнилось 75 лет со дня трагической гибели
великого русского поэта Николая Степановича Гумилева, расстрелянного
петроградскими чекистами, предположительно 24 или 25 августа, где-то в
районе станции Бернгардовка под Петроградом, в долине р. Лубья. Август 1921
года был скорбным месяцем русской поэзии: 7 августа скончался другой
замечательный русский поэт - Александр Блок, вечный соперник и антагонист
Гумилева.
Потрясенный почти одновременной смертью двух лучших поэтов России,
Максимилиан Волошин посвятил памяти Блока и Гумилева стихи:
С каждым днем все диче и все глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит.
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Темен жребий русского поэта.
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца, Русь,
И на дне твоих подвалов сгину
Иль в кровавой луже поскользнусь.
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но удел не выберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба.
«Как сильно разошлись пути и судьбы Гумилева и Блока. Александр Блок
всегда сочувствовал русской революции, работал в комиссии по расследованию
преступлений царского правительства, написал поэму "Двенадцать", где
оправдывал бессудные расстрелы и грабежи, а во главе революционного сброда
кощунственно поставил Иисуса Христа (Гумилев говорил, что этой своей поэмой
Блок вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя). А Николай
Гумилев никогда не скрывал своих монархических убеждений, ни в личных
беседах, ни на литературных вечерах, и не захотел их скрыть даже на
допросах у чекистов»6.
Николая Степановича убили в самом расцвете его таланта; каждый новый
сборник его стихов был новой гранью его творчества, новой вершиной, им
завоеванной, и Бог весть, каких высот достигла бы русская поэзия, если бы
Гумилева не вырвала из жизни Петроградская ЧК. А. Блок тяжело умирал от
застарелой болезни сердца, незадолго до смерти он помешался; его
воспаленным мозгом овладела навязчивая мысль: надо уничтожить все
экземпляры поэмы "Двенадцать", из-за которой многие русские люди перестали
подавать ему руку. Ему чудилось, что он уже уничтожил все экземпляры, но
остался еще один, у Брюсова, и в предсмертном бреду, Блок повторял: "Я
заставлю его отдать. Я убью его". Мы не знаем, сколь мучительна была
насильственная смерть Н. Гумилева, но зато знаем, что умер он так же
мужественно, как и жил: никого не предав, не оговорив никого из друзей и
знакомых, не попытавшись спасти свою жизнь ценой подлости, измены, позора.
Он был вправе надеяться, что после смерти будет
...представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами
Ждать спокойно Его суда.
О мужественном поведении Н. Гумилева в ЧК ходят легенды. Из тюрьмы он
писал жене: "Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в
шахматы". Он был спокоен при аресте и при допросах, "так же спокоен, как
когда стрелял львов, водил улан в атаку, говорил о верности "своему
Государю" в лицо матросам Балтфлота"7.
Чекист Дзержибашев, известный в литературных кругах и внушавший
знакомым какую-то неизъяснимую симпатию, весьма загадочная личность,
неожиданно расстрелянный в 1924 году, восхищался мужественным поведением
Гумилева на допросах. Перед расстрелом Гумилев написал на стене камеры
простые и мудрые слова: "Господи, прости мои прегрешения, иду в последний
путь". Г. Иванов передает рассказ С. Боброва, поэта-футуриста, кокаиниста и
большевика, возможно, чекиста, с каким достоинством Н. Гумилев вел себя на
расстреле: "Знаете, шикарно умер. Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил
папиросу... Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление... Мало
кто так умирает..." Мать Гумилева так и не поверила, что ее сына
расстреляли. До последних дней своей жизни она верила, что он ускользнул из
рук чекистов и уехал на Мадагаскар. В день ареста Н. Гумилев провел свой
последний вечер литературного кружка, окруженный влюбленной в него
молодежью. В этот вечер он был оживлен, в прекрасном настроении, засиделся,
возвращался домой около двух часов ночи. Девушки и молодые люди провожали
его. Около дома его ждал автомобиль. На квартире у него была засада,
арестовывали всех пришедших (правда, потом освободили).
В тюрьму он взял с собою Евангелие и Гомера. Большинство знакомых Н.
Гумилева было убеждено, что под арест он попал по ошибке и скоро будет
освобожден.
О расстреле Н. Гумилева Петроград узнал 1 сентября из расклеенных по
городу объявлений, Ольга Форш писала об этом дне: "А назавтра, хотя улицы
были полны народом, они показались пустынными. Такое безмолвие может быть
только... когда в доме покойник и живые к нему только что вошли. На столбах
был расклеен один, приведенный уже в исполнение, приговор. Имя поэта там
значилось... К уже ставшим недвижно подходил новый, прочитывал - чуть
отойдя, оставался стоять. На проспектах, улицах, площадях возникли
окаменелости. Каменный город". Один из мемуаристов вспоминает: "Я ...
остановился у забора, где выклеен был печатный лист, и взор мой прямо упал
на фамилию Гумилева... А ниже: приговор исполнен... Мне показалось, что эти
ужасные слова кто-то выкрикнул мне в ухо. Земля ушла из-под ног моих... Я
не помнил, куда иду, где я. Я выл от горя и отчаяния. "Однако... И
перевернуло же Вас!" - сказал, увидя меня через несколько дней, Гурович".
Почему же гибель Н. Гумилева так потрясла русское общество, уже
привыкшее с февраля 1917 г. к бессудным расстрелам, убийствам на улицах, на
дому и в больницах, а с 1918 г. - к казням заложников, к так называемому
"красному террору"? После долгих лет забвения Николая Гумилева,
сопровождавших его посмертно лживых обвинений и искажения исторической
правды, никто ещё не может ясно осознать, что для многих его современников
его расстрел был равнозначен расстрелу А. Пушкина. Ушедший в эмиграцию поэт
и литературовед Л. Страховский писал: "Глубочайшая трагедия русской поэзии
в том, что три ее самых замечательных поэта кончили свою жизнь
насильственной смертью и при этом в молодых годах: Пушкин - тридцати семи
лет, Лермонтов - двадцати шести, Гумилев - тридцати пяти". Несмотря на всю
рискованность такой акции, группа литераторов обратилась к Советскому
правительству с письмом в защиту Николая Гумилева. Письмо подписали А.
Волынский, М. Лозинский, Б. Харитон, А. Маширов (Самобытник), М. Горький,
И. Ладыжников. Даже после расстрела многие не могли поверить, что Советская
власть решилась уничтожить Н. Гумилева. Ходили легенды, что якобы М.Горький
лично ездил в Москву к Ленину просить за Гумилева, что бумага о помиловании
опоздала или была задержана по личному указанию главного палача Петрограда
Григория Зиновьева (Радомысльского - Апфельбаума). Бумаги о помиловании в
деле Н. Гумилева нет, наверное, ее никогда и не было. В эти дни
интеллектуальная элита Петрограда проявила себя достаточно мужественно. В
Казанском соборе была заказана панихида по Николаю Гумилеву. Фамилия его,
конечно, не называлась, но все понимали слова священника: "Помяни душу
убиенного раба твоего, Николая", по ком идет служба. Несколькими днями
позднее была проведена еще одна панихида - в весьма популярной в народе
Спасской часовне Гуслицкого монастыря, которая находилась на Невском
проспекте перед портиком Перинной линии (ныне не существует). И если друзья
и почитатели Гумилева не могли заполнить кафедрального собора, то часовня
была набита битком людьми, пришедшими отдать дань великому русскому поэту.
Среди петербуржцев ходила легенда, что раздраженный такой манифестацией
Григорий Зиновьев приказал разрушить эту часовню (в действительности она
была снесена через восемь лет по требованию общества "Старый Петербург" как
"уродливая").
В наши дни одна за другой появляются публикации о том, как проходило в
ЧК дело Николая Гумилева, печатаются выдержки из протоколов следствия, но
много остается еще нераскрытым. Я последовательно сначала узнала, что вина
Николая Гумилева была только в недонесении, хотя об этом, прочтя текст
приговора, оказывается, писал еще А.Ф. Кони: "За это по старым прецедентам
можно было только взять подписку о неучастии в противоправительственных
организациях и отпустить". Так же я узнала, что заговора В. Таганцева
вообще не было, что он придуман чекистами для развертывания очередной волны
террора. Но неужели одна сплошная выдумка - мемуары учеников Гумилева Ирины
Одоевцевой и Георгия Иванова, в которых написано, что Гумилев был членом
контрреволюционной организации и даже возглавлял ячейку, написал (и читал
Г. Иванову) прокламацию для кронштадтских моряков, в кронштадтские дни
ходил, переодетый, вести агитацию в рабочих кварталах, во время поездки в
Крым летом 1921 г. участвовал в вербовке уцелевших белых офицеров в эту
организацию и т.п.? И как это похоже на Гумилева с его склонностью к риску,
с благородными устремлениями "угрюмого и упрямого зодчего Храма,
восстающего во мгле":
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
А если всего этого нет в материалах следствия, то ведь это может
означать и то, что изощренному следователю Якобсону не удалось получить от
мужественного поэта нужных показаний. Все здесь остается неясным. За всем
этим постоянно чувствуется какая-то недоговоренность. Арестован Гумилев был
по показаниям В. Таганцева, но, оказывается, были и другие источники,
которые остались нераскрытыми. Ряду арестованных после просьб
общественности наказания были смягчены (от двух лет заключения до
помилования), но формально ни в чем неповинного Гумилева это не коснулось.
Я полагаю, что главная причина расстрела Н. Гумилева - вовсе не
таганцевское дело и не участие в иной недоказанной контрреволюционной
группе. Если бы даже никакого таганцевского дела не было, он все равно был
бы обречен. И он сам чувствовал это. Тут и его страшное предвидение в
стихотворении "Заблудившийся трамвай", написанном им все в том же роковом
1921 году:
В красной рубахе, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне.
Она лежала вместе с другими
Там, в ящике скользком, на самом дне.
И прямое указание в одном из последних стихотворений, что за ним ведется
слежка:
После стольких лет
Я пришел назад,
Но изгнанник я,
И за мной следят.
. . . . . . . . .
Смерть в дому моем,
И в дому твоем, -
Ничего, что смерть,
Если мы вдвоем.
Писатель Ю. Юркун предупреждал Гумилева: "Николай Степанович, я слышал,
что за Вами следят. Вам лучше скрыться".
Главная причина его гибели - его необычайная популярность среди
молодежи, его успешная деятельность в многочисленных поэтических школах и
студиях (современники говорили, что те, | |
