|
Реферат: Акмеизм (Литература : русская)
Акмеизм.
На рубеже XIX и XX веков в русской литературе возникает интереснейшее
явление, названное затем “поэзией серебряного века”. “Золотой век” русской
поэзии, связанный с появлением на небосклоне таких “звезд первой величины”,
как Пушкин и Лермонтов, несомненно был обусловлен общей тенденцией к
развитию русской национальной литературы, русского литературного языка и
развитием реализма.
Новый всплеск поэтического духа России связан со стремлением
современников к обновлению страны, обновлению литературы и с разнообразными
модернистскими течениями, как следствие, появившимися в это время. Они были
очень разнообразными как по форме, так и по содержанию: от солидного,
насчитывающего несколько поколений и несколько десятков лет символизма до
еще только нарождающегося имажинизма, от пропагандирующего “мужественно
твердый и ясный взгляд на жизнь” (Н. Гумилев) акмеизма до эпатирующего
публику, развязного, иногда просто хулиганствующего футуризма.
Благодаря таким разным направлениям и течениям в русской поэзии появились
новые имена, многим из которых довелось остаться в ней навечно. Великие
поэты той эпохи, начиная в недрах модернистского течения, очень быстро
вырастали из него, поражая талантом и многогранностью творчества. Так
произошло с Блоком, Есениным, Маяковским, Гумилевым, Ахматовой, Цветаевой,
Волошиным и многими другими.
Условно началом “серебряного века” принято считать 1892 год, когда
идеолог и старейший участник движения символистов Дмитрий Мережковский
прочитал доклад “О причинах упадка и о новых течениях современной русской
литературы”. Так впервые символисты, а значит, и модернисты заявили о себе.
Однако в 1910-е годы символизм как художественное течение переживает
кризис. Попытка символистов возгласить литературное движение и овладеть
художественным сознанием эпохи потерпела неудачу. В предисловии к поэме
“Возмездие” Блок писал: “...1900 год – это кризис символизма, о котором
тогда очень много писали и говорили как в лагере символистов, так и в
противоположном. В этом году явственно дали о себе знать направления,
которые встали во враждебную позицию и к символизму, и друг к другу:
акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма”. Вновь остро поднят вопрос
об отношениях искусства к действительности, о значении и месте искусства в
развитии русской национальной истории и культуры.
В 1910 г. в “Обществе ревнителей художественного слова” были прочитаны
программные доклады А. Блоком – “О современном состоянии русского
символизма” и Вяч. Ивановым – “Заветы символизма”. В среде символистов
выявились явно несовместимые взгляды на сущность и цели современного
искусства; отчётливо обнаружилась внутренняя мировоззренческая
противоречивость символизма (у которого никогда не было единой
идеологической и эстетической платформы). В дискуссии о символизме В.
Брюсов отстаивал независимость от политических и религиозных идей. Для
“младосимволистов” поэтическое творчество стало религиозным и общественным
действом. Блок в это время переживал глубокий кризис мировоззрения.
Попытка Вяч. Иванова обосновать в докладе “Заветы символизма” символизм
как существующее целостное мировоззрение оказалась безуспешной. Блок к 1912
г. порывает с Вяч. Ивановым, считая символизм уже несуществующей школой.
Оставаться в границах былых верований было нельзя, обосновать новое
искусство на старой философско-эстетической почве оказалось невозможным.
В среде поэтов, стремившихся вернуть поэзию к реальной жизни из
мистических туманов символизма, возникает кружок “Цех поэтов” (1911), во
главе которого становятся Н. Гумилёв, С. Городецкий. Членами “Цеха” были в
основном начинающие поэты: А. Ахматова, Н. Бурлюк, Вас. Гиппиус, М.
Зенкевич, Георгий Иванов, Е. Кузьмина-Караваева, М. Лозинский, О.
Мандельштам, Вл. Нарбут, П. Радимов. Собрания «Цеха» посещали Н. Клюев и В.
Хлебников. “Цех” начал издавать сборники стихов и небольшой ежемесячный
журнал “Гиперборей”.
В 1912 г. на одном из собраний “Цеха” был решён вопрос об акмеизме как о
новой поэтической школе. Названием этого течения подчёркивалась
устремлённость его приверженцев к новым вершинам искусства. Основным
органом акмеистов стал журнал “Аполлон” (ред. С. Маковский), в котором
публиковались стихи участников “Цеха”, статьи-манифесты Н. Гумилёва и С.
Городецкого. Новое течение в поэзии противопоставило себя символизму,
который, по словам Гумилёва, “закончил свой круг развития и теперь падает”
или, как более категорично утверждал Городецкий, переживает “катастрофу”.
Однако по существу “новое течение” вовсе не являлось антагонистическим по
отношению к символизму. Претензии акмеистов оказались явно
несостоятельными.
Горький в своей статье “Разрушение личности” писал о “новейшей”
литературе, резко порывающей с общественно-гуманистическими тенденциями
“старой” литературы, для которой “типичны широкие концепции, стройные
мировоззрения”: “Всё тоньше и острее форма, всё холоднее слово и беднее
содержание, угасает искреннее чувство, нет пафоса; мысль, теряя крылья,
печально падает в пыль будней, дробится, становится безрадостной, тяжёлой и
больной”. Эти слова Горького могут служить блестящей характеристикой не
только творчества целого ряда символистов, но и акмеизма, ещё более, чем их
предшественники, замкнувшегося в узкоэстетической сфере.
Акмеизм объединил поэтов, различных по идейно-художественным установкам и
литературным судьбам. В этом отношении акмеизм был, может быть, ещё более
неоднородным, чем символизм. Общее, что объединяло акмеистов, – поиски
выхода из кризиса символизма. Однако создать целостную мировоззренческую и
эстетическую систему акмеисты не смогли, да и не ставили перед собой такой
задачи. Более того, отталкиваясь от символизма, они подчёркивали глубокие
внутренние связи акмеизма с символизмом. “Мы будем бороться за сильное и
жизненное искусство за пределами болезненного распада духа”, –
провозгласила редакция в первом номере журнала “Аполлон” (1913), котором в
статье “Наследие символизма и акмеизм” Н. Гумилёв писал: “На смену
символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, – акмеизм ли
(от слова ???? (“акме”) – высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора),
или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), – во всяком
случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений
между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это
течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником
предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все
поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным
отцом”. Говоря об отношениях мира и человеческого сознания, Гумилёв
требовал “всегда помнить о непознаваемом”, но только “не оскорблять своей
мысли о нём более или менее вероятными догадками – вот принцип акмеизма”.
Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те
моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только
содрогаться. Разумеется, познание Бога, прекрасная дама теология, останется
на своём престоле, но ни её низводить до степени литературы, ни литературу
поднимать в её алмазный холод акмеисты не хотят. Что же касается ангелов,
демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала
художника и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие взятые им
образы. Отрицательно относясь к устремлённости символизма познать тайный
смысл бытия (он оставался тайным и для акмеизма), Гумилёв декларировал
“нецеломудренность” познания “непознаваемого”, “детски мудрое, до боли
сладкое ощущение собственного незнания”, самоценность “мудрой и ясной”
окружающей поэта действительности. Таким образом, акмеисты в области теории
оставались на почве философского идеализма. Программа акмеистического
принятия мира выражена статье С. Городецкого “Некоторые течения в
современной русской поэзии” (“Аполлон”. 1913. №1): “После всяких
“неприятий” мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот
и безобразий”.
В стихотворении “Адам”, опубликованном в журнале “Аполлон” (1913. №3), С.
Городецкий писал:
Прости, пленительная влага
И первоздания туман!
В прозрачном ветре больше блага
Для сотворенных к жизни стран.
Просторен мир и многозвучен,
И многоцветней радуг он,
И вот Адаму он поручен,
Изобретателю имен.
Назвать, узнать, сорвать покровы
И праздных тайн и ветхой мглы.
Вот первый подвиг. Подвиг новый –
Живой земле пропеть хвалы.
Стремясь рассеять атмосферу иррационального, освободить поэзию от
“мистического тумана” символизма, акмеисты принимали весь мир – видимый,
звучащий, слышимый. Но этот “безоговорочно” принимаемый мир оказывался
лишённым позитивного содержания.
Всякое направление испытывает влюблённость к тем или иным творцам и
эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к
акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля
Готье. Каждое из этих имён – краеугольный камень для здания акмеизма,
высокое напряжение той или иной стихии. Шекспир показал нам внутренний мир
человека; Рабле – тело и его радости, мудрую физиологичность; Виллон
поведал нам о жизни нимало не сомневающейся в самом себе, хотя знающий всё,
– и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни
нашёл в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти
четыре момента – вот та мечта, которая объединяла между собой людей, так
смело назвавших себя акмеистами.
Это течение, зародившиеся в эпоху реакции, выразило присущее определённой
части русской интеллигенции состояние “социальной усталости”, стремление
укрыться от бурь “стекающего времени” в эстетизированную старину, “вещный
мир стилизованной” современности, замкнутый круг интимных переживаний. В
произведениях акмеистов – поэтов и писателей – крайне характерно
разрабатывается тема прошлого, точнее – отношение прошлого, настоящего и
будущего России. Их интересуют не переломные эпохи истории и духовных
катаклизмов, в которых символисты искали аналогий и предвестий
современности (осмысляемые, конечно, в определённом ракурсе), а эпохи
бесконфликтные, которые стилизовались под идиллию гармонического
человеческого общества. Прошлое стилизовалось так же, как и современность.
Ретроспективизм и стилизаторские тенденции свойственны в те годы художникам
“Мира Искусства” (К. Сомов, А. Бенуа, Л. Бакет, С. Судейкин и другие).
Философско-эстетические взгляды художников этой группы близки писателям-
акмеистам.
Порывая с традиционной проблематикой русской исторической живописи,
художники этой группы противопоставляли современности её социальным
трагедиям условный мир прошлого, сотканный из мотивов ушедшей дорянско-
усадебной и придворной культуры. В эпоху революции А. Бенуа писал: “...я
совершенно переселился в прошлое... За деревьями, бронзами и вазами Версаля
я как-то перестал видеть наши улицы, городовых, мясников и хулиганов”. Это
была программная установка на беспроблемность исторического мышления.
Обращаясь к темам прошлого, они изображали празднества, придворные
прогулки, рисовали интимно-бытовые сценки. Интерес для художников
представляла “эстетика” истории, а не закономерности её развития.
Исторические полотна становились стилизованными декорациями (К. сомов,
“Осмеянный поцелуй”, 1908-1909; А. Бенуа, “Купальня маркизы”, 1906;
“Венецианский сад”, 1910). Характерно, что Сомов и Бенуа называли эти
картины не историческими, а “ретроспективными”. Особенность, свойственная
живописи этого течения, – сознательная условная театрализация жизни.
Зрителя (как и читателя, например, стихов М. Кузьмина) не покидало
ощущение, что перед ним не прошлое, а его инсценировка, разыгрываемая
актёрами. Многие сюжеты Бенуа перекликались с пасторалями и “галантными
празднествами” французской живописи XVIII столетия. Любовные сцены на
полотнах художников часто трактовались с оттенком изысканной эротики. Такое
превращение прошлого и настоящего в некую условную декорацию было
свойственно и литераторам-акмеистам. Любовная тема связана уже не с
прозрениями в другие миры, как у символистов; она развивается в любовную
игру, жеманную и лёгкую. Поэтому в акмеистической поэзии так часто
встречаются жанры пасторали, идиллии, мадригала. Признание “вещного” мира
оборачивается любованием предметами (Г. Иванов, сборник “Вереск”),
поэтизацией быта патриархального прошлого (Б. Садовской, сборник
“Полдень”). В одной из “поэз” из сборника “Отплытие на остров Цитеру”
(1912) Г. Иванов писал:
Кофейник, сахарница, блюдца,
Пять чашек с узкою каймой
На голубом подносе жмутся,
И внятен их рассказ немой:
Сначала – тоненькою кистью
Искусный мастер руки,
Чтоб фон казался золотистей,
Чертил кармином завитки.
И щеки пухлые румянил,
Ресницы наводил слегка
Амуру, что стрелою ранил
Испуганного пастушка.
И вот уже омыты чашки
Горячей черною струей.
За кофием играет в шашки
Сановник важный и седой
Иль дама, улыбаясь тонко,
Жеманно потчует друзей.
Меж тем, как умная болонка
На задних лапках служит ей...
Эти тенденции свойственны и прозе акмеистов (М. Кузмин, Б. Садовской),
которая в историко-литературном смысле имеет меньшее значение, чем их
поэзия.
Декоративно-пасторальная атмосфера, гедонистические настроения в поэзии
акмеистов и в живописи “мирискусников” 1910-х годов сочетались с ощущением
грядущей катастрофы, заката истории, с депрессивными настроениями. Цикл
картин А. Бенуа, характерно названный “Последние прогулки короля”,
определяет тема заката жизни Людовика XIV – “короля-солнца”. Слегка
гротескные фигуры как бы напоминают о тщете всех человеческих стремлений и
вечности только прекрасного. Такие настроения свойственны и литературному
акмеизму.
Жажда покоя как убежища от жизненной усталости – пафос многих стихов Б.
Садовского. В одном из стихотворений из сборника “Позднее утро” (1909) он
писал:
Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты отвага,
Вы все отравлены бореньем и тоской.
И только ты – моё единственное благо,
О всеобъемлющий, божественный покой...
В предисловии к первому сборнику стихов А. Ахматовой “Вечер” (1912) М.
Кузьмин писал, что в творчестве молодой поэтессы выразилась “повышенная
чувствительность, к которой стремились члены обществ, обречённых на
гибель”. За мажорными мотивами “конквистадорских” стихов Н. Гумилёва –
чувство безнадёжности и безысходности. Недаром с таким постоянством
обращался поэт к теме смерти, в которой видел единственную правду, в то
время как “жизнь бормочет ложь” (сборник “Колчан”). За программным
акмеистическим жизнеутверждением всегда стояло внутреннее депрессивное
настроение.
Акмеисты уходили от истории и современности ещё дальше, чем символисты,
утверждая только эстетически-гедонистическую функцию искусства, программно
отклоняясь от социальных обобщений.
Призыв возвратиться из иных миров к реальности был вызван признанием
некоторыми акмеистами культа первоначал жизни (зоологического,
“стихийного”) в природе и в человеке. М. Зенкевич писал, что первый
человек на земле – Адам, “лесной зверь”, он и был первым акмеистом, который
дал вещам их имена, не познав их сути. Так возник вариант названия течения
– адамизм. Обращаясь к самым “истокам бытия”, описывая экзотических зверей,
первобытную природу, переживая первобытного человека, Зенкевич размышляет о
тайных рождениях жизни в стихии земных недр, эстетизирует первородство
бацилл, низших организмов, зародившихся в первобытной природе (“Человек”,
“Махайродусы”, “Тёмное родство”). Так причудливо уживались в акмеизме и
эстетическое любование изысканностью культур прошлого и эстетизация
первозданного, первобытного, стихийного.
Впоследствии, оценивая историко-литературное место акмеизма в русской
поэзии, С. Городецкий писал: “Нам казалось, что мы противостоим символизму.
Но действительность мы видели на поверхности жизни, в любовании мёртвыми
вещами и на деле оказались лишь привеском к символизму...”
Новизна эстетических установок акмеизма была ограниченной и в критике
того времени явно преувеличена. Отталкиваясь от символизма, поэтику нового
течения Гумилёв определял крайне туманно. Под флагом акмеизма выступили
многие поэты, не объединяемые ни мировоззренчески, ни стилевым единством,
которые вскоре отошли от программы акмеизма в поисках своего,
индивидуального творческого пути. Но, как писал об акмеистах Вл. Орлов, в
их творчестве есть и нечто общее, “а именно – то “резкое разноречие с
действительностью”, о котором говорил Горький и которое ещё более
углубилось в русской поэзии после поражения первой революции”.
Творческое воплощение акмеистической эстетической программы у разных
поэтов течения было очень индивидуальным; более того, крупнейшие поэты
вступали в явное противоречие с узостью поэтической теории течения.
Но были и общие политические тенденции, которые объединяли художников
этого течения. Складывалась некая общая ориентация на другие, чем у
символистов, традиции русского и мирового искусства. Говоря об этом, В. М.
Жирмунский в 1916 г. писал: “Внимание к художественному строению слов
подчёркивает теперь не столько значение напевности лирических строк, их
музыкальную действенность, сколько живописную, графическую чёткость
образов; поэзия намёков и настроений заменяется искусством точно вымеренных
и взвешенных слов... есть возможность сближения молодой поэзии уже не с
музыкальной лирикой романтиков, а с чётким и сознательным искусством
французского классицизма и с французским XVIII веком, эмоционально бедным,
всегда рассудочно владеющим собой, но графичным богатым многообразием и
изысканностью зрительных впечатлений, линий, красок и форм”.
Для складывающегося акмеизма призывы от туманной символики к “прекрасной
ясности” поэзии и слова не были новы. Первым высказал эти мысли несколькими
годами ранее, чем возник акмеизм, М. А. Кузмин (1872-1936) – поэт, прозаик,
драматург, критик, творчество которого было исполнено эстетического
“жизнерадостного” приятия жизни, всего земного, прославления чувственной
любви. К социально-нравственным проблемам современности Кузмин был
индифферентен. Как художник он сформировался в кругу деятелей “Мира
искусства”, в символистских салонах, где и читал свои стихи
(“Александрийские песни”, “Куранты любви”). Наиболее значительными
поэтическими сборниками Кузмина были “Сети” (1908), “Осенние озера” (1912),
“Глиняные голубки” (1914). В 1910 году в “Аполлоне” (№ 4) он напечатал свою
статью “О прекрасной ясности”, явившуюся предвестием поэтической теории
акмеистов. В ней М. Кузмин критиковал “туманности” символизма и
провозгласить ясность (“кларизм”) главным признаком художественности.
Основное содержание поэзии Кузмина и его излюбленные герои
охарактеризованы поэтом во вступлении к циклу “Мои предки” (книга “Сети”):
это “моряки старинных фамилий, влюблённые в далёкие горизонты, пьющие вино
в тёмных портах, обнимая весёлых иностранок”, “франты тридцатых годов”,
“милые актёры без большого таланта”, “экономные умные помещицы”, “прелестно-
глупые цветы театральных училищ, преданные с детства искусству танцев,
нежно развратные, чисто порочные”, все “погибшие, но живые” в душе поэта.
Из столетий мировой истории, “многообразных огней” человеческой
цивилизации, о “фонариках” которой с пафосом писал в стихотворении
“Фонарики” Брюсов, Кузмину ближе всего оказываются не Ассирия, Египет, Рим,
век Данте, “большая лампа Лютера” или “сноп молний – Революция!”, как для
Брюсова, а “две маленькие звёздочки, век суетных маркиз”. Не мечта Брюсова
о “грядущих огнях” истории ведёт поэзию Кузмина, а “милый, хрупкий мир
загадок”, галантная маскарадность жеманного века маркиз, с его игрой в
любовь и влюблённость:
Маркиз гуляет с другом в цветнике.
У каждого левкой в руке,
А в парнике
Сквозь стёкла видны ананасы.
(“Разговор”)
История, её вещественные атрибуты нужны Кузмину не ради эстетической
реконструкции, как у Брюсова, не для обнаружения исторических аналогий, а в
качестве декораций, интерьера, поддерживающих атмосферу маскарада, игру
стилями, театрализованного обыгрывания разных форм жизни. Игровой характер
стилизации Кузмина подчёркивается лёгкой авторской иронией, насмешливым
скептицизмом. Поэт откровенно играет вторичностью своего восприятия мира. В
этом смысле характерно стихотворение “Фудзий в блюдечке”, в котором природа
эстетизирована, а как бы посредником между нею и поэтом оказывается
японский фарфор и быт:
Сквозь чайный пар я вижу гору Фудзий...
Весенний мир вместился в малом мире:
Запахнет миндалем, затрубит рог...
Мотивы лирики Кузмина непосредственно перекликались с темами и мотивами
ретроспективных полотен К. Сомова, С. Судейкина и других художников “Мира
искусства”. Установка на утончённость, изящество стиля переходила в
манерность, характерную для поэта жеманностью. Причём сам поэт (как и
“мирискусники”) подчёркивал условность своих стилизаций, снисходительное,
ироническое к ним отношение.
А обращение Кузмина к современности выражалось в поэтизации её
“прелестных мелочей”:
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный агат?
Далёк закат, и в море слышен гулко
Плеск тел, чей жар прохладе влаг рад.
Дух мелочей, прелестных и воздушных,
Любви ночей, то нежащих, то душных,
Весёлой лёгкости бездумного житья!
Ах, верен я, далёк чудес послушных,
Твоим цветам, весёлая земля!
(“Где слог найду, чтоб описать прогулку...”)
Эпоху русской жизни, которую так трагически переживал Блок, Кузмин
воспринимает как время беззаботности, “бездумного житья”, любования
“цветами земли”. Отмечая в творчестве Кузмина “дыхание артистичности”, Блок
указал и на “невыносимую грубость и тривиальность” его поэзии.
Вырываясь из рамок этой программной тривиальности, Кузмин написал
“Александрийские песни”, которые вошли в историю русской поэзии. И в
произведениях этого цикла ощущается налёт стилизаторства. Но если в своих
ранних стихах Кузмин, как остроумно заметил А. Ремизов, “добирался до
искуснейшего литераторства: говорить не о чем”, то в “Александрийских
песнях” он сумел проникнуть в дух древней культуры, её чувств. Их
достоинство – в передаче естественного, глубокого чувства человека. Они
отразили мастерство Кузмина в технике стихотворства, на что обращал
внимание В. Брюсов.
Достижения в творчестве Кузмина и других поэтов течения были связаны,
прежде всего, с преодолением акмеистического тезиса о “безоговорочном”
принятии мира. В этом смысле примечательны судьбы Городецкого и А.
Ахматовой.
В своё время А. Блок назвал “Цех поэтов” “Гумилёвски-Городецким
обществом”. Действительно, Гумилёв и Городецкий были теоретиками и
основателями акмеизма. Он (как и Ахматова) уже в ранний период своего
творческого развития начинал тяготеть к реалистической поэтике. Для
Городецкого акмеизм – опора в неприятии иррационализма символистской
поэзии. Через фольклор, литературу он более тесно связан с национальной
русской культурой, что впоследствии и вывело его за рамки акмеизма.
Первый сборник стихов С. М. Городецкого (1884-1967) “Ярь”, построенный на
мотивах древнеславянской языческой мифологии, появился в 1907 г. “Ярь” –
книга ярких красок, стремительных стиховых ритмов. Центральная тема её –
поэтизация стихийной силы первобытного человека и мощи природы. Если поэзия
Кузмина по мотивам и характеру стилизаций созвучна творчеству
“мирискусников”, то стихи Городецкого – полотнам Кустодиева и Васнецова.
Поэтическая оригинальность сборника была сразу же отмечена критикой. Блок
назвал “Ярь” “большой книгой”. В том же году появилась вторая книга стихов
– “Перун”.
Виртуозная ритмика, изощрённая звукопись, характерные для стихов поэта,
приобретали в большинстве случаев значение самоценное, что близило
Городецкого декадентской формалистической поэзии. Но уже тогда в творчестве
поэта пробивались и реалистические тенденции в изображении современности.
Основной пафос ранней поэзии Городецкого – стремление проникнуть в тайны
жизни, молодое, задорное приятие её.
В эпоху реакции мажорная тональность стихов Городецкого сменяется
настроениями пессимистическими, навеянными литературой символистов, с
которыми поэт активно сотрудничает и в журналах которых печатается. Выходят
сборники стихотворений “Дикая воля” (1908), “Русь” (1910), “Ива” (1913),
“Цветущий посох” (1914). В книгах 1910-х годов чувствуется влияние на поэта
теоретических установок акмеизма.
Однако, будучи наряду с Гумилёвым основателем и теоретиком акмеизма (его
“вторым основоположником”, по выражению Брюсова), Городецкий пошёл в поэзии
своим путём, глубоко отличным от пути идейного и творческого развития
Гумилёва. Более того, в своём поэтическом творчестве как акмеист он не
проявил себя сколько-нибудь значительно и ярко.
В отличие от многих спутников по акмеизму, Октябрьскую революцию
Городецкий принял сразу и безоговорочно. Революция обострила свойственный
поэту интерес к жизни народа, русской культуре, её гражданским традициям.
До конца своих дней Городецкий оставался поэтом высокой гражданской
ответственности и активности, патриотом своей Родины.
Наверное, самым ярким представителем школы акмеизма является Анна
Ахматовой (А. А. Горенко, 1889-1966). “Только Ахматова пошла как поэт
путями открытого ею нового художественного реализма, тесно связанного с
традициями русской классической поэзии...” Блок назвал её “настоящим
исключением” среди акмеистов. Но в то же время раннее творчество Анны
Ахматовой выразило многие принципы акмеистической эстетики, воспринятые
поэтессой в индивидуальном понимании. Характер миропонимания Ахматовой уже
отграничивал её, акмеистку, от акмеизма.
Вопреки акмеистическому призыву принять действительность “во всей
совокупности красот и безобразий”, лирика Ахматовой исполнена глубочайшего
драматизма, острого ощущения непрочности, дисгармоничности бытия,
приближающейся катастрофы. Именно поэтому так часто в её стихах проходят
мотивы беды, горя, тоски, близкой смерти (“Томилось сердце, не зная даже
Причины горя своего” и др.). “Голос беды” постоянно звучал в её творчестве.
Лирика Ахматовой выделялась из общественно индифферентной поэзии акмеизма и
тем, сто в ранних стихах поэтессы уже обозначилась, более или менее
отчётливо, основная тема всего её последующего творчества – тема Родины,
особое, интимное чувство высокого патриотизма (“Ты знаешь, я томлюсь в
неволе...”, 1913; “Приду туда, и отлетит томленье...”, 1916; “Молитва”,
1915, и др.). Логическим завершением этой темы в предоктябрьскую эпоху
стало известное стихотворение, написанное осенью 1917 г.:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: “Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих омою,
Из сердца выну чёрный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид”.
Но равнодушно и спокойно
Руками я закрыла слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Ахматова создала яркую, эмоциональную поэзию; более, чем кто бы то ни
было из акмеистов, он преодолела разрыв между поэтической и разговорной
речью. Она чуждается метафоризации, усложнённости эпитета, всё у неё
построено на передаче переживания, состояния души, на поисках наиболее
точного зрительного образа.
Ранняя поэзия Ахматовой уже предсказала её замечательный дар открытия
человека. Пока ещё её герой не обладает широкими горизонтами, но он
серьёзен, искренен и в малом. И главное – поэтесса любит человека, верит в
его духовные силы и способности. Вот почему такой проникновенной страницей
воспринимаются её стихи, не только в сравнении с акмеистическими
выступлениями, но и на фоне вообще русской поэзии начала XX века.
Другой представитель акмеизма – Владислав Ходасевич (1886 – 1939). “Голос
глубокий, негромкий и прекрасный, западающий в душу верностью тона”, –
писал о нём М. Волошин. Чуть сдержаннее был В. Брюсов, замечая, что
“проблески истинного чувства есть в стихах Вл. Ходасевича”.
Владислав Ходасевич печататься начал в 1905 г., а в 1908 г. вышла первая
книга стихов “Молодость”. О ней отозвался: “Я выпускаю книгу моих первых
молитв, когда слова неуверенны, лик Бога смутен”. Преобладающее настроение
стихов, составивших первую книгу, трагическое:
Мои поля сыпучий пепел кроет.
В моей стране печален страдный день.
Сухую пыль сохой со скрипом роет,
И ноги жмёт затянутый ремень.
(…)
В моей стране уродливые дети
Рождаются, на смерть обречены,
От их отцов несу вам песни эти.
Я к вам пришёл из мертвенной страны.
(“В моей стране”, 1907)
“Моя страна” – это и внутренний мир поэта.
Позже поэт признаётся: “…это очень слабая книга, и мила она мне не
литературно, а биографически. Она связана дорогими воспоминаниями”.
Следующая книга – “Счастливый домик” (1914). Она словно утверждала, что,
помимо тревог и трагедий, есть ещё и мир человеческой жизни, живого
счастья.
Если “Молодость” открывалась мрачным стихотворением “В моей стране”, то в
“Счастливый домик” читателя вводит “Элегия” (1908), настроение которой
проникнуто мудрой мыслью о необходимости “спокойно жить и мудро умереть”.
Следующий сборник поэта “Путём зерна” (1920). В него вошли стихи,
вобравшие в себя многотрудный путь в истории России, путь войн и революций,
изломов и потрясений. В 1920 г. Ходасевич покидает Москву и переезжает в
Петроград, где в 1922 г. выходит самая значительная книга поэта – “Тяжёлая
лира”. Наступает момент, когда В. Ходасевич всё более и более сомневается,
разочаровывается в правомерности путей развития революции, в её
справедливости как таковой. “Тяжёлая лира” – это и мир напряжённого
борения, поиска, мир, в котором сам поэт постоянно ищет и призывает искать:
Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь –
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой: сорвавшейся в ночи…
Сам потерял – теперь ищи…
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
Сборник “Тяжёлая лира” завершается стихотворением “Баллада” о человеке-
творце, задавленном и стесненном неустроенным бытом, серостью окружающей
обстановки. Отличительной чертой этого последнего периода творчества поэта
становится пристальное вглядывание в собственную душу и в души окружающих.
С акмеистическим течением связан творческий путь О. Э. Мандельштама (1891-
1938). На первых этапах своего творческого развития Мандельштам испытывает
определённое влияние символизма. Пафос его стихов раннего периода –
отречение от жизни с её конфликтами, поэтизация камерной уединённости,
безрадостной и болезненной, ощущение иллюзорности происходящего, стремление
уйти в сферу изначальных представлений о мире (“Только детские книги
читать”, “Silentium” и другие). Приход Мандельштама к акмеизму обусловлен
требованием поэта “прекрасной ясности” и “вечности” образов. В
произведениях 1910-ых годов, собранных в книге “Камень” (1913), поэт
создаёт образ “камня”, из которого он “строит” здания, “архитектуру”, форму
своих стихов. Для Мандельштама образы поэтического искусства – это
“архитектурно обоснованное восхождение, соответственно ярусам готического
собора”.
В творчестве Мандельштама выразилось стремление уйти от трагических бурь,
времени во вневременное, в цивилизации и культуры прошлых веков. Поэт
создаёт некий вторичный мир из воспринятой им истории культуры, мир,
построенный на субъективных ассоциациях, через которые он пытается выразить
своё отношение к современности, произвольно группируя факты истории, идеи,
литературные образы (“Домби и сын”, “Европа”, “Я не слышал рассказов
Оссиана…”). Это была своеобразная форма ухода от своего “века –
властелина”. От стихов “Камня” веет одиночеством, тоской, мировой туманной
болью.
В акмеизме Мандельштам занимал особую позицию. Недаром А. Блок, говоря
позже об акмеистах и их эпигонах, выделил из этой среды Ахматову и
Мандельштама как мастеров подлинно драматической лирики. Защищая в 1910 –
1916 гг. эстетические “постановления” своего “Цеха”, поэт уже тогда во
многом расходился с Гумилёвым и Городецким. Мандельштаму был чужд
ницшеанский аристократизм Гумилёва, программный рационализм его
романтических произведений, подчинённых заданной пафосной патетике. Иным по
сравнению с Гумилёвым был и путь творческого развития Мандельштама.
Драматическая напряжённость лирики Мандельштама выражала стремление поэта
преодолеть пессимистические настроения, состояние внутренней борьбы с
собой. В его поздних стихах звучит трагическая тема одиночества, и
жизнелюбие, и стремление стать соучастником “шума времени” (“Нет, никогда,
ничей я не был современник”, “Стансы”, “Заблудился в небе»). В области
поэтики он шёл от мнимой “материальности” “камня”, как писал В. М.
Жирмунский, “к поэтике сложных и абстрактных иносказаний, созвучной таким
явлением позднего символизма на западе, как поэзия Поля Валери и
французских сюрреалистов...”.
Октябрьская революция вызвала дифференциацию в среде акмеистов и
определила их различные пути в послереволюционные годы: одних расстреляли,
другие закончили путь в эмиграции, третьи замолчали, не имея общего языка с
советским народом. Ряд поэтов (А. Ахматова, С. Городецкий, М. Зенкевич)
вошли в советскую литературу и отдали ей свой талант.
Сдавался – средняя школа «Науямесчё» (8-ая), г. Вильнюс.
Реферат на тему: Александр Блок
ПЛАН
1. Вступление.
2. Из воспоминаний о Блоке
3. Начало. Десятые годы ,
1). Сборник "Вечер"
2). Сборник "Четки"
4. Поэма без героя.
1) "у шкатулки тройное дно..."
2) "Возмездие" ,"Двенадцать", "Снежная маска"
Блока и "Поэма без героя".
3) Параллели со стихотворением "Шаги
Командора"
5. Стихи, посвященные Ахматовой Блоку.
Заключение.
-Что ж , - сказала Анна Андреевна,-
я ничего тут не вижу. И Пушкин
так
всегда делал. Всегда.
Брал у всех, все, что ему нравилось.
И делал навеки своим.
(№14, стр. 104)
Известным литературоведом В.М. Жирмунским
было проведено крупное исследование , посвященное теме "блоковского
текста" в творчестве Анны Ахматовой. Многие исследователи затрагивают в
своих работах эту проблему: Чуковская Л.К., Тименчик Р.Д. , Цивьян Т.В. , а
также Топоров В.Н. , посвятивший этому вопросу многие статьи.
Но все же пока еще сложно, да и рано подводить итоги поэтической
перекличке двух поэтов. Очень много противоречивых фактов и мнений связаны
с этой темой. Настоящая работа также не может претендовать на то, чтобы
исчерпать этот вопрос, но в ней, в частности, предпринимается попытка
обратиться к новому кругу источников, скрытых, однако, в тех же самых
текстах (ахматовских), которые давно известны исследователям.
Понятие легенды неоднозначно. Термин "легенда" применительно к
истории своих отношений к Блоку употребляла сама Ахматова. "Вторая
легенда", с которой я прошу моих читателей распроститься навсегда ,-
писала она в поздних автобиографических заметках, - относится к моему так
называемому "роману" с Блоком...", " Из чего была состряпана легенда о
романе, просто ума не приложу , но что она нравилась и ее хотели, это
несомненно". ( № 3 стр. 189 ) Понятие "легенда" употреблено здесь
Ахматовой в очень узком , чисто биографическом и резко отрицательному
смысле, как синоним "сплетни", "нелепого вымысла". С этой "легендой"
Ахматова в поздние годы жизни, по мнению многих исследователей, считала
необходимым бороться, опровержению этой "легенды" ( также по мнению
некоторых литературоведов) в значительной степени посвящены ее
"Воспоминания об Александре Блоке".
В ином, значительно более широком смысле, применительно к творчеству
Блока и его облику в сознании современников, употребил понятие "легенда"
Ю.М. Тынянов. В статье "Блок", написанной вскоре после смерти поэта,
Тынянов писал: "Блок- самая большая лирическая тема Блока.(...) Об этом
лирическом герое и говорят сейчас. Он был необходим, его окружает легенда,
и не только теперь - она окружала его с самого начала, казалось даже, что
она предшествовала самой поэзии Блока..." (№ 12, стр. 94).
В своей работе мы пользуемся понятием "Блоковская легенда" в широком
смысле, близком к пониманию Ю. Н. Тынянова, имея ввиду восприятие
современниками и , в частности, Ахматовой поэтического образа Блока, его
литературной личности, его лирического героя, его лирической темы.
"ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ"
В рабочих тетрадях Ахматовой сохранилось большое число отрывков
мемуарного характера, относящиеся к Блоку. Все они, как и печатные
"Воспоминания", по шутливому определению самой писательницы, в сущности,
написаны на тему: "О том, как у меня не было романа с Блоком". Все мои
воспоминания о Блоке,- сообщает Ахматова в своих записях,- могут уместиться
на странице обычного формата, и среди них интересна только его фраза о Льве
Толстом".
В черновых планах статьи перечислены все встречи Ахматовой с поэтом,
они даже пронумерованы (девять номеров, однако список не доведен до конца).
Однако при всем поверхностном и мимолетном характере этих встреч "на
людях", в литературных салонах и литературных вечерах, нельзя не заметить,
что для Ахматовой они всегда были чем-то очень важным что она на всю жизнь
запомнила, казалось бы внешне незначительные, но для нее по-особенному
знаменательные слова своего собеседника. Это относится, например, к
упомянутым выше словам Блока о Л.Н. Толстом. В разговоре с Блоком Ахматова
передала ему замечание молодого поэта Бенедикта Лившица, "что он, Блок,
одним своим существованием мешает писать стихи". "Блок не засмеялся, а
ответил вполне серьезно: "Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой". В
другой раз, на одном литературном вечере, где они выступали вдвоем,
Ахматова сказала: "Александр Александрович, я не могу читать после вас". Он-
с упреком в ответ- "Анна Андреевна, мы не тенора". Сравнение это, надолго
запечатлевшееся в памяти, было, может быть подхвачено через много лет в
стихотворении, где Блок предстает как "трагический тенор эпохи" (1960).
Ахматова рассказывает дальше: "Блок посоветовал мне прочесть "Все мы
бражники здесь". Я стала отказываться: "Когда я читаю "Я надела узкую
юбку", смеются". Он ответил: "Когда я читаю: "И пьяницы с глазами кроликов"-
тоже смеются". ( №4, стр. 21).
Но наиболее впечатляющей была неожиданная встреча Ахматовой с Блоком
в поезде на глухом полустанке между географически близкими Шахматовым
(усадьбой Бекетовых) и Слепневым (имением Гумилевых), скорее напоминающая
не бытовую реальность, а эпизод из неправдоподобного любовного романа:
"Летом 1914 года я была у мамы в Дарнице, под Киевом. В начале июля я
поехала к себе домой, в деревню Слепнево, через Москву. Где-то, у какой-то
пустой платформы, поезд тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим
изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: "Александр
Александрович!". Он оглядывается и, так как он был не только великим
поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: "С кем вы едете?". Я
успеваю ответить: "Одна". Поезд трогается". И этот рассказ подтверждается
свидетельством записных книжек Блока. Ахматова продолжает: Сегодня, через
51 год, открываю Записную книжку Блока и под ( 9 июля 1914 года читаю : "
Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной.- Меня бес дразнит.-
Анна Ахматова в почтовом поезде". (№ 7, стр. 325).
В своих мемуарных записях Ахматова уделила немало места
опровержению "легенды" о ее "так называемом романе с Блоком", или, как она
пишет в другом месте, "чудовищных слухов о ее "безнадежной страсти к А.
Блоку, которая почему-то до сих пор всех весьма устраивает. (...) Однако
теперь, когда она грозит перекосить мои стихи и даже биографию, я считаю
нужным остановиться на этом вопросе". (№10, стр. 325).
Сплетня эта -"провинциального происхождения", она " возникла в 20-х
годах, после смерти Блока", " уже одно опубликование архива А.А. Блока
должно было прекратить эти слухи". ( №10, стр. 325).
Гораздо существеннее для современного читателя восприятие Ахматовой
поэтической личности Блока и те творческие связи между ними, о которых
ниже пойдет речь. Ахматова писала в своих заметках: "Блока я считаю не
только величайшим поэтом первой четверти Двадцатого века (первоначально
стояло: "одним из величайших", - В. Жирмунский - № 10 , стр. 325) , но и
человеком-эпохой, т.е. самым характерным представителем своего времени..."
К богатой мемуарной литературе о Блоке присоединяются еще несколько
фрагментарных страниц содержащих воспоминания о Блоке Анны Ахматовой. В
этих воспоминаниях воспроизводятся 3-4 интересных высказывания Блока, ряд
беглых впечатлений от встреч с ним и кое-какие любопытные подробности, но в
целом они далеко не поражают обилием материала. Информация, заключенная в
них имеет значение не столько сама по себе, сколько тем, от кого она
исходит. Анна Ахматова избрала в своих кратких мемуарах жесткий,
"пушкинский" принцип чистого фотографического повествования. Рассказав о
встречах с Блоком, она не поделилась своими мыслями о нем, промолчала о
своем глубинном отношении к нему и о его поэзии и оставила при себе свои
оценки его произведений.
В самом деле, А. Ахматова и ее старший современник А. Блок были
знакомы друг с другом гораздо меньше, чем это многим представляется. "
Анна Андреевна говорила мне,- пишет Д. Максимов что встречалась с Блоком
редко, за всю жизнь - не более 10-ти раз и подолгу с ним не разговаривала,
Эти встречи происходили на людях, иногда при совместных выступлениях. У
Анны Андреевны Блок ни разу не был. А она к нему зашла лишь 1 раз - в
конце декабря1913 года, когда он жил на Офицерской. Да и тогда она
торопилась к себе в Царское село и просидела недолго, "минут сорок".(№11,
стр. 188) . Легенду о романе с Блоком Ахматова решительно отрицала, и не
случайно, читая Д. Максимову свои воспоминания, в шутку назвала их так: "О
том, как у меня не было романа Блоком". "Как человек-эпоха Блок попал в
мою поэму "Триптих" (Демон сам с улыбкой Тамары"...), однако из этого не
следует, что он занимал в моей жизни какое-то особенное место. А что он
занимал особенное место в жизни всего предреволюционного поколения,
доказывать не приходится". ( №11 , стр. 189). Оригинал заметки - в
Рукописном отделе Ленинградской публичной библиотеки).
В образной форме эта мысль воплощена в одном из более поздних
стихотворений Ахматовой (1946) , посвященных исторической роли поэта, ее
современника:
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит...
Однако хотелось бы посмотреть на описанные выше факты с другой
стороны. В.М. Жирмунский пишет: "В своих мемуарных записях Ахматова
уделила немало места опровержению... легенды..( о чем уже упоминалось
выше). Далее Жирмунский заключает: "Мы будем исходить в дальнейшем из этих
неоднократно повторенных признаний А.А. Ахматовой и не считаем необходимым
вообще углубляться в интимную биографию художника." ( №10, стр. 264).
Однако, как мне кажется, из этого не следует, что интерес к биографии
поэта ( в частности, а иногда и в особенности , к интимной) незаконен или,
по меньшей мере, имеет малое отношение к изучению творчества. Напротив,
"...любителю Словесности, скажу более, наблюдателю-философу приятно было бы
узнать некоторые подробности частной жизни великого человека,
познакомиться с ним, узнать его страсти, привычки, странности, слабости и
самые пороки, неразлучные спутники человека" ( "О характере Ломоносова", -
в кн. "Опыты в стихах и прозе" Константина Батюшкова. Часть1. Проза. 1817,
стр. 40).
В этой " приятности узнавания" скрывается "внутренний жест приемлюще-
открытого, доверчивого и доверительного отношения к тексту и через него к
автору" (№13, стр. 89), убеждение, что текст начинается или продолжается в
жизни автора ( или вообще как-то связан с нею), и, следовательно, его
жизнь может помочь в более углубленном понимании текста. Интерес к
биографии автора сродни попытке расширить "внешний" текст произведения и
проверить правильность понимания текста через обращение к его творцу.
Следует обратить внимание на то, что в своих высказывания о Блоке (
вне поэтических текстов) достаточно многочисленных (особенно если иметь в
виду и устные) Ахматовой было легко , если не развеять "легенду", то
разъяснить и отвести многие существенные детали. В действительности же, по
мнению исследователя Топорова, в этих высказываниях была явная тенденция
укоренить мысль о "легенде" , о существовании этой "легенды". "...следуя
сформулированному ею же самой правилу Тайн не выдавать своих, Ахматова, не
снимая своими высказываниями неопределенности, скорее, наоборот,
увеличивает количество тайн..., заставляя читателя решать все более сложные
и отвлеченные задачи, незаметно переключающие читателя из биографического
плана в поэтический" ( №13, стр. 10)
Учитывая приведенные выше воспоминания Ахматовой о Блоке, мне
кажется не приходится считать случайностью, что последние состоят в
основном из цитации блоковских упоминаний о встречах с Ахматовой ( в его
"Записных книжках"), во-первых,что в них пропущены упоминания о ряде
других встреч поэтов (что никак не может быть объяснено упущением памяти) ,
во-вторых, что в приписываемых Ахматовой встречах с Блоком опущено все то,
что выходит за рамки всячески подчеркиваемой фактографичности, в-третьих.
Иначе говоря, в воспоминаниях о Блоке Ахматова "идет не прием удивительный
по свое смелости: она заставляет Блока говорить об этих встречах,
уступает ему право и первенство вспоминать. ( .." От тебя приходила ко
мне тревога и уменье писать стихи( из посвященья Блоку не экземпляре
"Четок"), право и первенство вспоминать( "Недавно читала и перечитывала
записные книжки Блока. Они как бы возвратили мне многие дни и события.
Чувствую: об этом нужно написать. это будут автобиографические заметки"(
№4, стр. 242). Ср..: "...и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая
плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное
зрелище, и у этого дня есть дата - 11 июля 1916г., отмеченная Блоком." (
№4, стр. 48) при блоковской записи: "11 июля. Вечером я у мамы... Ночью
догорает на взморье дворцовый мост. Все очень тяжело". ( №7, стр 314). На
следующее утро Блок уже ходил в швальню Измайловского полка, готовясь к
отъезду в армию.)
Таким образом строится некий двуединый текст, состоящий из 2-х
голосов: один из них принадлежит Блоку непосредственно, другой же - тоже
Блоку, но опосредованно - блоковские уста в устах Ахматовой.
НАЧАЛО. ДЕСЯТЫЕ ГОДЫ.
Сборник "ВЕЧЕР".
С весны 1911 г. .Ахматова начала регулярно печататься в
журналах, а в 1912 г. вышел в свет ее первый стихотворный сборник "Вечер" с
предисловием М.А. Кузмина, сразу обративший на себя сочувственное внимание
критики и читателей. Тогда же она стала от времени до времени встречаться с
Блоком, появляясь в сопровождении своего мужа, в так называемой
"Поэтической академии" Вячеслава Иванова (Общество ревнителей
художественного слова", собиравшееся в редакции "Аполлона"), в салоне
Вячеслава Иванова на "башне", у Городецких, на публичных литературных
собраниях и выступлениях.
Весной 1911 г. впервые встретились тридцатилетний Блок, находившийся
в зените своей поэтической славы и начинающий поэт Анна Ахматова, которой
шел 22-й год. К этому времени ею было написано около 180 стихотворений, но
опубликованы из них считанные единицы. Какое впечатление произвел Блок на
Ахматову при первой встрече? Неизвестно. Исследователь Добин Е.С. решается
отметить лишь, что в облике героя стихотворения "Рыбак" смутно угадываются
черты Блока. На этом наблюдении вряд ли можно было бы настаивать, если был
стихотворение не было датировано 23 апреля 1911 г. - на следующий день
после их первой встречи в редакции "Аполлона". Может быть, с этого
стихотворения и началось формирование "Блоковской легенды" в творчестве
Ахматовой. Обращает внимание на себя его вторая строка:
А глаза синей , чем лед... (№3, стр. 71)
Л.Д. Блок вспоминала, что Блок прекрасно воплощал образ светлокудрого
голубоглазого, стройного, героического арийца. О "прекрасных голубых
глазах" Блока писал и Андрей Белый.
В дальнейшем, как мы увидим, тема глаз станет лейтмотивом в
стихотворной перекличке Блока и Ахматовой.
В 1911 году происходит заметное "перераспределение сил на
литературной сцене. Отношения между Н.С. Гумилевым и В.И. Ивановым
становятся все более натянутыми. В противовес ивановской "Башне" возникает
"Цех поэтов" . Вскоре Блок и Ахматова вновь встречаются в "Башне" . 7
ноября он записывает в дневнике: "В первом часу мы пришли с Любой к
Вячеславу. (...) А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; стихи чем
дальше, тем лучше)..." (№11,стр. 239 ).
Очень заманчиво включить в список прочитанных в тот вечер Ахматовой
стихотворений 1911г. - " Музе". Дата, указанная в сборнике , составленным
В.М. Жирмунским ( №10,стр. 337),- 10 октября 1911 г., казалось бы,
позволяет это сделать. Однако эта дата, по-видимому , ошибочна. Ахматова
датировала его 10 н о я б р я 1911 г. - тремя днями позже блоковской
записи в дневнике. (№13, стр. 36).
Это уточнение датировки не препятствует, однако, сопоставлению
ахматовской "Музы", напечатанной в сборнике "Вечер", вышедшем в м а р т е
1912 г., с хрестоматийно известным стихотворением Блока " К Музе",
датируемым концом 1912 г. В стихотворении звучат блоковские рифмы -
это очевидно. Первая же строфа:
Муза - сестра заглянула в лицо,
Взгляд ее ясен и я р о к.
И отняла золотое к о л ь ц о ,
Первый весенний п о д а р о к... (№3, стр. 67)
заставляет вспомнить стихи Блока:
...Я бросил в ночь заветное кольцо
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное л и ц о... (1908) (№5, стрю162)
а также:
...Открой, ответь на мой вопрос:
Твой день был я р о к ?
Я саван царственный принес
Тебе в п о д а р о к ! (1909) (№5, стр.265 )
Первая строфа блоковского стихотворения:
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о г и б е л и весть,
Есть проклятье заветов священных,
П о р у г а н и е с ч а с т и я есть... (№5, стр. 233)
в свою очередь заставляет вспомнить ахматовское:
Муза! ты видишь, как с ч а с т л и в ы в с е -
Девушки, женщины, вдовы...
Лучше п о г и б н у н а колесе,
Только не эти оковы... ( №5, стр. 67)
Вместе с тем блоковское:
Так за что ж п о д а р и л а мне ты
Луч с цветами и твердь со звездами-
Все проклятье твоей красоты ? (№5, стр. 233)
четко контрастирует с заключительными словами ахматовского
стихотворения
"... она отняла
Божий подарок". (№5, стр. 67)
Если бы не датировка обоих стихотворений, читатель без труда
согласился бы признать приведенные примеры еще одним убедительным
свидетельством влияния маститого Блока на начинающую Ахматову. Но даты
свидетельствуют об обратном. Инициатором поэтического диалога выступает
здесь Ахматова, а не Блок. Забегая вперед, скажу, что в известном
"мадригале" 1913 г. Блок вновь возвращается к теме "п р о к л я т ь я к р
а с о т ы" , прямо обращаясь к Ахматовой:
"...Красота страшна, Вам скажут..." ( №5, стр. 281).
Разумеется, рассмотренный пример "поэтического импульса",
направленного от Ахматовой к Блоку, является едва ли не единичным. Гораздо
более многочисленны примеры обратного влияния.
Неожиданна перекличка у одного из поздних образцов любовной лирики
Ахматовой ("Cinique", "Полночные стихи") все с тем же памятным блоковским
стихотворением "К музе".
У Ахматовой:
И т а к а я м о г у ч а я с и л а
Зачарованный голос влечет,
Б у д т о там впереди не могила,
А таинственной лестницы взлет.
И у Блока:
И т а к а я в л е к у щ а я с и л а,
Что готов я твердить за молвой,
Б у д т о ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой... ( № 5 , стр.233)
Видное место в сборнике "Вечер" занимает цикл "Обман", состоящий из
4-х стихотворений. Следует отметить, что цикл "Обман" посвящен М.А.
Змунчилле (по мужу Горенко), которая боготворила Блока и говорила, что" у
нее вторая половина его души". ( №13, стр. 421).
Можно отметить, что название цикла повторяет название блоковского
сихотворения "Обман" (1904г.) ("В пустом переулке весенние воды...") (№5,
стр. 166). Казалось бы между одноименными произведениями Блока и Ахматовой
нет ничего общего, кроме одинаковых названий. Совершенно различны их
содержание и поэтическая форма. Однако перекличка между ними обнаруживается
на неожиданном уровне. Удивительная особенность ахматовского цикла "Обман"
заключается в том, что ни в одном из 4-х составляющих его стихотворений
ничего не говорится ни о каком обмане! Зато обман неоднократно
упоминается в соседних стихах из того же сборника "Вечер" :
...Оба мы в страну обманную
Забрели и горько каемся... (№5, стр.56)
...Любовь покоряет обманно ... (там же, стр. 54)
.
Я о б м а н у т , слышишь, унылой,
Переменчивой злой судьбой... (там же, стр. 58)
О б м а н у ли его, о б м а н у ли? - не знаю.
Только ложью живу на земле... ( там же, стр. 56)
Но ведь и в блоковском стихотворении "Обман" прямо от обмане не
говорится, зато обман упоминаемся в соседних стихах из того же цикла
"Город":
...Мой друг - влюблен в луну - живет ее обманом..."(№3, стр. 168)
...Этот воздух так гулок,
Так заманчив о б м а н .
Уводи, переулок,
В дымно-сизый туман...( № 3, стр.168)
Здесь завязывается один из сложных узлов ахматовско-блоковских
аллюзий. Можно сказать, что, создавая цикл "Обман", Ахматова заимствует у
Блока вместе с названием цикла не тему, не образы, не какие-либо элементы
поэтической формы, а необычный, не поддающийся рациональному объяснению
прием тайнописи, то зато "уменье писать стихи", о котором Ахматова скажет в
дарственной надписи Блоку на экземпляре первого издания "Четок" (1914):
"От тебя приходили ко мне тревога
И уменье писать писать стихи. " ( №10, стр. 328)
Двустишие, вставленное в кавычки, представляет, очевидно, цитату, -
однако трудно сказать, откуда: из неизвестного нам стихотворения самой
Ахматовой или из другого источника, также пока не разысканного. Первое
более вероятно,так как стихи имеют метрическую форму дольника,
неупотребительную в классической поэзии; кавычки встречаются у Ахматовой и
в автоцитатах. Стихотворение говорит о старшем поэте как об учителе и
вдохновителе младшего.
Сборник "ЧЕТКИ".
Второй сборник Ахматовой "Четки" открывается циклом "Смятение",
состоящим из 3-х стихотворений (напечатаны в 1913г.). Название цикла (так
же, как и цикла "Обман" в сборнике "Вечер") повторяет название блоковского
стихотворения "Смятение" ("Мы ли - пляшущие тени...?"1907), По содержанию
одноименные стихи Ахматовой и Блока опять-таки имеют мало общего между
собой. В отличие от цикла "Обман" название цикла "Смятение" вполне
объективно содержанию включенных в него стихотворений, тесно связанных друг
с другом. Они действительно пронизаны смятением, до глубины души потрясшим
лирическую героиню цикла.
К кому могли быть обращены эти стихи, открывающие новый поэтический
сборник Ахматовой?
К В.В.Голенищеву-Кутузову, предмету первой любви Ани Горенко, с
которым Ахматова рассталась в 1905 г. и могла встретиться вновь, вернувшись
в Петербург в 1910?
К Н.В. Недоброво, с которым она познакомилась в начале 1913?
Или, может быть, все-таки к А. Блоку?
В пользу последнего предположения можно высказать ряд соображений.
1. Некоторые строки цикла звучат как реплики в начавшемся двумя
годами раньше диалоге Блока и Ахматовой. Вторая строчка второго
стихотворения :
О, как ты к р а с и в , п р о к л я т ы й !(№3, стр. 93)
отсылает к строке из стихотворения Блока "К Музе": "Все проклятья своей
к р а с о т ы " ( №5, стр. 233) и вскоре будет вновь подхвачена Блоком в
стихотворении, прямо обращенном к Анне Ахматовой : "К р а с о т а с т р
а ш н а , В а м с к а ж у т..." (там же, стр. 281). Точно так же
строки : "И только красный тюльпан Тюльпан у тебя в петлице..."- (№3.
стр. 93) отсылает к блоковскому :"Увядшей розы цвет в петлице фрака..."
(1909) ( №5, стр. 237) - и, в свою очередь, вызывают ответную реплику Блока
в тех же, адресованных Ахматовой стихах: "Красный розан в волосах.." (1913)
(там же, стр. 281).
2. К кому могут относится одновременно строки из первого
стихотворения цикла :"Я только вздрогнула: этот Может меня
приручить..." (№3, стр. 93) - и из последнего: "Десять лет замираний и
криков..."? (там же, стр.94). В первом стихотворении - мгновенное
впечатление от облика человека, встреченного в первые или увиденного новыми
глазами после долгой разлуки; в последнем - печальный финал многолетних
неотступных дум об этом человеке. Первое может быть отнесено к Н.В.
Недоброво, последнее - к В.В. Голенищеву - Кутузову, но то и другое вместе
, по-видимому, только к Блоку или ,точнее, к его уже мифологизированному в
творчестве Ахматовой образу. ( Если, конечно, видеть за ранним лирическими
стихами Ахматовой биографическую подоснову, а не считать их результатом
свободной игры ума и таланта , никак не связанной с личными переживаниями
автора).
3. Тема глаз и взглядов: "А взгляды его как лучи...", Мне очи застит
туман..." , "И загадочных,древних ликов // На меня поглядели очи" находит
непосредственное продолжение в стихотворении Ахматовой, посвященном Блоку:
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен,
Мне же легче , осторожной,
В них и вовсе не глядеть...
Нельзя не отметить,что тема глаз проходит буквально через все
стихотворения, помещенные вслед за циклом "Смятение" в первом разделе
сборник "Четки".
60. ...Я поглядела в глаза его...( №3, стр. 94)
61. ...Лишь смех в глазах его спокойных,
Под легким золотом ресниц... (там же, стр. 95)
62. ...На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза. (там же, стр. 95)
63 ... Ах, не трудно угадать мне вора,
Я его узнала по глазам. (там же, стр. 96)
64. ...И дал мне три гвоздики,
Не подымая глаз... ( там же, стр. 96)
65. ...Безвольно пощады просят
Глаза. Что мне делать с ними... (там же, стр. 97)
66. ...Покорно мне воображенье
В изображеньи серых глаз... ( там же, стр. 97)
67. ... Словно тронуты черной, густой тушью
Тяжелые веки твои...( там же, стр. 98)
68. ...Как я знаю эти упорные,
.Несытые взгляды твои... ( там же , стр.99) | |
