|
Реферат: Письмо к Н. В. Гоголю (Литература : русская)
Письмо к Н. В. Гоголю
.
Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека этот
эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в какое привело
меня чтение Вашей книги. Но Вы вовсе не правы, приписавши это Вашим
действительно не совсем лестным отзывам о почитателях Вашего таланта. Нет,
тут была причина белее важная. Оскорбленное чувство самолюбия еще можно
перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если б все
дело заключалось только в нем; но нельзя перенести оскорбленного чувства
истины, человеческого достоинства; нельзя умолчать, когда под покровом
религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и
добродетель.
Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со
своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих
вождей ее на пути сознания, развития, прогресса. И Вы имели основательную
причину, хотя на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право
на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считал любовь мою наградою
великого таланта, а потому, что, в этом отношении, представляю не одно, а
множество лиц, из которых ни Вы, ни я не видали самого большего числа и
которые, в свою очередь, тоже никогда не видали Вас. Я не в состоянии дать
Вам ни малейшего понятия о том негодовании, которое возбудила Ваша книга во
всех благородных сердцах, ни о том вопле дикой радости, который издали, при
появлении ее, все враги Ваши — и не литературные (Чичиковы, Ноздревы,
Городничие и т. п.), и литературные, которых имена Вам известны. Вы сами
видите хорошо, что от Вашей книги отступились даже люди, по-видимому,
одного духа с ее духом. Если б она и была написана вследствие глубоко
искреннего убеждения, и тогда бы она должна была произвести на публику то
же впечатление. И если ее принимали все (за исключением немногих людей,
которых надо видеть и знать, чтоб не обрадоваться их одобрению) за хитрую,
но чересчур перетоненную проделку для достижения небесным путем чисто
земных целей — в этом виноваты только Вы. И это нисколько не удивительно, а
удивительно то, что Вы находите это удивительным. Я думаю, это оттого, что
Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек,
роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге.
И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы
столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далека, а
ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими,
какими нам хочется их видеть; потому, что Вы, в этом прекрасном далеке,
живете совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя, или в однообразии
кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на
него влиянию. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в
мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации,
просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!),
не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства
человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и неволе,
права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и
справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого
она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не
имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские
плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страны, где люди сами себя
называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками;
страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и
собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные
корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, современные
национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права,
отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого
выполнения, хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само
правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими
крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается
его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим
заменением однохвостого кнута треххвостою плетью. Вот вопросы, которыми
тревожно занята Россия в ее апатическом полусне! И в это-то время великий
писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными
творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей
возможность взглянуть на себя самое как будто в зеркале,— является с
книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от
крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!.. И это не должно было
привести меня в негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покушение на мою
жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки... И
после этого Вы хотите, чтобы верили искренности направления Вашей книги?
Нет, если бы Вы действительно преисполнились истиною Христова, а не
дьяволова учения,— совсем не то написали бы Вы Вашему адепту из помещиков.
Вы написали бы ему, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как
брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу,
или хоть, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно льготнее для
них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном в отношении к ним
положении. А выражение: ах ты неумытое рыло! да у какого Ноздрева, какого
Собакевича подслушали Вы его, чтобы передать миру как великое открытие в
пользу и назидание русских мужиков, которые, и без того, потому и не
умываются, что, поверив своим барам, сами себя не считают за людей? А Ваше
понятие о национальном русском суде и расправе, идеал которого нашли Вы в
словах глупой бабы в повести Пушкина, и по разуму которой должно пороть и
правого и виноватого? Да это и так у нас делается в частую, хотя чаще всего
порют только правого, если ему нечем откупиться от преступления — быть без
вины виноватым! И такая-то книга могла быть результатом трудного
внутреннего процесса, высокого духовного просветления!.. Не может быть!..
Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться, или — не смею досказать моей
мысли...
Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и
мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете?.. Взгляните себе
под ноги: ведь Вы стоите над бездною... Что Вы подобное учение опираете на
православную церковь — это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и
угодницей деспотизма; но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли
общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною церковью? Он
первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичест-
вом запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и
было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за
основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть,
поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства
между людьми,— чем и продолжает быть до сих пор. Но смысл учения Христова
открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь
Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и
невежества, конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от
костей его, нежели все Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи,
восточные и западные. Неужели Вы этого не знаете? А ведь все это теперь
вовсе не новость для всякого гимназиста.
А потому, неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мертвых душ», неужели Вы
искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его
неизмеримо выше духовенства католического? Положим, Вы не знаете, что
второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было,
кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в самом деле Вы
не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского
общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную
сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский
народ называет: дурья порода, колуханы, жеребцы? — Попов. Не есть ли поп на
Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости,
низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знаете?
Странно! По-Вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа
религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек
произносит имя божие, почесывая себе задницу. Он говорит об образе: годится
— молиться, не годится — горшки покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы
увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще
много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами
цивилизации; но религиозность часто уживается и с ними: живой пример
Франция, где и теперь много искренних, фанатических католиков между людьми
просвещенными и образованными и где многие, отложившись от христианства,
все еще упорно стоят за какого-то бога. Русский народ не таков: мистическая
экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого
смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и
заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не
привилась в нем даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных
личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностию,—
ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось
только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством.
Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно
похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность
проявилась у нас только в раскольнических сектах столь противоположных, по
духу своему, массе народа и столь ничтожных перед нею числительно.
Не буду распространяться о Вашем дифирамбе любовной связи русского народа
с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе
сочувствия и уронил Вас в глазах даже людей, в других отношениях очень
близких к Вам по их направлению. Что касается до меня, лично, предоставляю
Вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно
покойно, да, говорят, и выгодно для Вас); только продолжайте благоразумно
созерцать ее из Вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и
не так безопасна... Замечу только одно: когда европейцем, особенно
католиком, овладевает религиозный дух — он делается обличителем неправой
власти, подобно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии сильных земли.
У нас же наоборот, постигнет человека (даже порядочного) болезнь, известная
у врачей-психиатров под именем religiosa mania (религиозная мания), он
тотчас же земному богу подкурит больше, чем небесному, да еще так хватит
через край, что тот и хотел бы наградить его за рабское усердие, да видит,
что этим окомпрометировал бы себя в глазах общества... Бестия наш брат,
русский человек!..
Вспомнил я еще, что в Вашей книге Вы утверждаете как великую и
неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не полезна, но
положительно вредна. Что сказать Вам на это? Да простит Вас Ваш
византийский бог за эту византийскую мысль, если только, передавши ее
бумаге, Вы не знали, что творили...
«Но, может быть,— скажете Вы мне,— положим, что я заблуждался, и все мои
мысли ложь; но почему ж отнимают у меня право заблуждаться и не хотят
верить искренности моих заблуждений?» — Потому, отвечаю я Вам, что подобное
направление в России давно уже не новость. Даже еще недавно оно было вполне
исчерпано Бурачком с братиею. Конечно, в Вашей книге больше ума и даже
таланта (хотя того и другого не очень богато в ней), чем в их сочинениях;
зато они развили общее им с Вами учение с большей энергиею и большею
последовательностию, смело дошли до его последних результатов, все отдали
византийскому богу, ничего не оставили сатане; тогда как Вы, желая
поставить по свече тому и другому, впали в противоречия, отстаивали,
например, Пушкина, литературу и театр, которые с Вашей точки зрения, если б
только Вы имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут
служить к спасению души, но много могут служить к ее погибели. Чья же
голова могла переварить мысль о тожественности Гоголя с Бурачком? Вы
слишком высоко поставили себя во мнении русской публики, чтобы она могла
верить в Вас искренности подобных убеждений. Что кажется естественным в
глупцах, то не может казаться таким в гениальном человеке. Некоторые
остановились было на мысли, что Ваша книга есть плод умственного
расстройства, близкого к положительному сумасшествию. Но они скоро
отступились от такого заключения: ясно, что книга писалась не день, не
неделю, не месяц, а может быть год, два или три; в ней есть связь; сквозь
небрежное изложение проглядывает обдуманность, а гимны властям предержащим
хорошо устраивают земное положение набожного автора. Вот почему
распространился в Петербурге слух, будто Вы написали эту книгу с целию
попасть в наставники к сыну наследника. Еще прежде этого в Петербурге
сделалось известным Ваше письмо к Уварову, где Вы говорите с огорчением,
что Вашим сочинениям в России дают превратный толк, затем обнаруживаете
недовольство своими прежними произведениями и объявляете, что только тогда
останетесь довольны своими сочинениями, когда тот, кто и т. д. Теперь
судите сами: можно ли удивляться тому, что Ваша книга уронила Вас в глазах
публики и как писателя и, еще больше, как человека?
Вы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете русскую публику. Ее
характер определяется положением русского общества, в котором кипят и
рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжелым гнетом, не находя исхода,
производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной литературе,
несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение вперед. Вот почему
звание писателя у нас так почтенно, почему у нас так легок литературный
успех, даже при маленьком таланте. Титло поэта, звание литератора у нас
давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров. И вот почему у нас
в особенности награждается общим вниманием всякое так называемое
либеральное направление, даже и при бедности таланта, и почему так скоро
падает популярность великих поэтов, искренно или неискренно отдающих себя в
услужение православию, самодержавию и народности. Разительный пример —
Пушкин, которому стоило написать только два-три верноподданнических
стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться
народной любви. И Вы сильно ошибаетесь, если не шутя думаете, что Ваша
книга пала не от ее дурного направления, а от резкости истин, будто бы
высказанных Вами всем и каждому. Положим, Вы могли это думать о пишущей
братии, но публика-то как могла попасть в эту категорию? Неужели в
«Ревизоре» и «Мертвых душах» Вы менее резко, с меньшею истиною и талантом,
и менее горькие правды высказали ей? И она, действительно, осердилась на
Вас до бешенства, но «Ревизор» и «Мертвые души» от этого не пали, тогда как
Ваша последняя книга позорно провалилась сквозь землю. И публика тут права:
она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и
спасителей от мрака самодержавия, православия и народности и потому, всегда
готовая простить писателю плохую книгу, никогда не прощает ему зловредной
книги. Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще и в
зародыше, свежего, здорового чутья; и это же показывает, что у него есть
будущность. Если Вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению Вашей
книги!..
Не без некоторого чувства самодовольства скажу Вам, что мне кажется, что
я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностию
дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда
пронесся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать Вашу книгу в
числе многих тысяч экземпляров и продавать ее по самой низкой цене, мои
друзья приуныли, но я тогда же сказал им, что несмотря ни на что книга не
будет иметь успеха и о ней скоро забудут. И действительно, она теперь
памятнее всем статьями о ней, нежели сама собою. Да у русского человека
глубок, хотя и не развит еще инстинкт истины!
Ваше обращение, пожалуй, могло быть и искренно. Но мысль — довести о нем
до сведения публики — была самая несчастная. Времена наивного благочестия
давно уже прошли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться
везде все равно и что в Иерусалиме ищут Христа только люди, или никогда не
носившие его в груди своей, или потерявшие его. Кто способен страдать при
виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей,— тот
носит Христа в груди своей и тому незачем ходить пешком в Иерусалим.
Смирение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается,
с одной стороны, страшною гордостью, а с другой — самым позорным унижением
своего человеческого достоинства. Мысль сделаться каким-то абстрактным
совершенством, стать выше всех смирением может быть плодом только или
гордости, или слабоумия, и в обоих случаях ведет неизбежно к лицемерию,
ханжеству, китаизму. И при этом Вы позволили себе цинически грязно
выражаться не только о других (это было бы только невежливо), но и о самом
себе — это уже гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по
щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя,
возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены; Вы не
поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной
христианского учения, а болезненною боязнью смерти, черта и ада веет от
Вашей книги. И что за язык, что за фразы! «Дрянь и тряпка стал теперь всяк
человек». Неужели Вы думаете, что сказать всяк, вместо всякий, значит
выразиться библейски? Какая это великая истина, что когда человек весь
отдается лжи, его оставляют ум и талант! Не будь на Вашей книге выставлено
Вашего имени и будь из нее выключены те места, где Вы говорите о самом себе
как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и
фраз — произведение пера автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?
Что же касается до меня лично, повторяю Вам: Вы ошиблись, сочтя статью
мою выражением досады за Ваш отзыв обо мне как об одном из Ваших критиков.
Если б только это рассердило меня, я только об этом и отозвался бы с
досадою, а обо всем остальном выразился бы спокойно и беспристрастно. А это
правда, что Ваш отзыв о Ваших почитателях вдвойне нехорош. Я понимаю
необходимость иногда щелкнуть глупца, который своими похвалами, своим
восторгом ко мне только делает меня смешным; но и эта необходимость тяжела,
потому что как-то по-человечески неловко даже за ложную любовь платить
враждою. Но Вы имели в виду людей если не с отменным умом, то все же и не
глупцов. Эти люди в своем удивлении к Вашим творениям наделали, гложет
быть, гораздо больше восторженных восклицаний, нежели сколько высказали о
них дела; но все же их энтузиазм к Вам выходит из такого чистого и
благородного источника, что Вам вовсе не следовало бы выдавать их головою
общим их и Вашим врагам, да еще вдобавок обвинить их в намерении дать какой-
то предосудительный толк Вашим сочинениям. Вы, конечно, сделали это по
увлечению главною мыслию Вашей книги и по неосмотрительности, а Вяземский,
этот князь в аристократии и холоп в литературе, развил Вашу мысль и
напечатал на Ваших почитателей (стало быть, на меня всех больше) чистый
донос. Он это сделал, вероятно, в благодарность Вам за то, что Вы его,
плохого рифмоплета, произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню, за
его «вялый, влачащийся по земле стих». Все это нехорошо! А что Вы только
ожидали времени, когда Вам можно будет отдать справедливость и почитателям
Вашего таланта (отдавши ее с гордым смирением Вашим врагам), этого я не
знал, не мог, да, признаться, и не захотел бы знать. Передо мною была Ваша
книга, а не Ваши намерения. Я читал и перечитывал ее сто раз, и все-таки не
нашел в ней ничего, кроме того, что в ней есть, а то, что в ней есть,
глубоко возмутило и оскорбило мою душу.
Если б я дал полную волю моему чувству, письмо это скоро бы превратилось
в толстую тетрадь. Я никогда не думал писать к Вам об этом предмете, хотя и
мучительно желал этого и, хотя Вы всем и каждому печатно дали право писать
к Вам без церемоний, имея в виду одну правду. Живя в России, я не мог бы
этого сделать, ибо тамошние Шпекины распечатывают чужие письма не из одного
личного удовольствия, но и по долгу службы, ради доносов. Но нынешним
летом начинающаяся чахотка прогнала меня за границу и N переслал мне Ваше
письмо в Зальцбрунн, откуда я сегодня же еду с Ан<ненковым> в Париж через
Франкфурт-на-Майне. Неожиданное получение Вашего письма дало мне
возможность высказать Вам все, что лежало у меня на душе против Вас по
поводу Вашей книги. Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить: это не в
моей натуре. Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибался в моих о
Вас заключениях — я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что
сказал Вам. Тут дело идет не о моей или Вашей личности, а о предмете,
который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идет об
истине, о русском обществе, о России. И вот мое последнее, заключительное
слово: если Вы имели несчастие с гордым смирением отречься от Ваших истинно
великих произведений, то теперь Вам должно с искренним смирением отречься
от последней Вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми
творениями, которые напомнили бы Ваши прежние.
Залъцбрунн 15-го июля н. с. 1847-го года.
Использованная литература
В.Белинский - Статьи и рецензии, М., 1971 г.
Реферат на тему: Питер у Некрасова
Cорок лет своей большой творческой жизни Николай Алексеевич Некрасов
(1821—1878) провел в Петербурге. В этом городе сложилось мировоззрение
поэта-гражданина, окрепла его «муза мести и печали». Здесь тридцать лет
руководил он передовой русской журналистикой. В Петербурге же Некрасов
скончался и похоронен.
За долгие годы труда, борьбы и напряженной творческой и журнальной
работы Некрасов сроднился с Петербургом:
Милый город! где трудной борьбою
Надорвали мы смолоду грудь...
О Петербурге Некрасов писал в разные периоды своей жизни. На глазах
поэта менялся облик Петербурга. Столица капитализировалась, теряла свой
«строгий, стройный вид», на ее окраинах вырастали фабрики и заводы, рядом с
уютными дворянскими особняками строились огромные Доходные дома «под
жильцов», застраивались пустыри. Некрасивые, угрюмые дома с дворами-
колодцами портили классические ансамбли.
Некрасов показал читателям не только красоту Петербурга, но и его глухие
окраины, заглянул в темные сырые подвалы, ярко отразил социальные
противоречия большого города.
Уже в раннем юмористическом стихотворении «Говорун» (1843) Некрасов
писал:
Столица наша чудная
Богата через край,
Житье в ней нищим трудное,
Миллионерам — рай.
Здесь всюду наслаждение
Для сердца и очей,
Здесь всё без исключения
Возможно для людей
При деньгах — вдвое вырасти,
Чертовски разжиреть,
От голода и сырости
Без денег умереть...
И неизменно, когда Некрасов обращался к петербургской теме, он изображал
два мира — миллионеров и нищих, владельцев роскошных палат и обитателей
трущоб, счастливцев и несчастливцев.
«Петербург—город великолепный и обширный!—писал Некрасов в незаконченном
романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова».— Как полюбил я тебя, когда
в первый раз увидел твои огромные домы, в которых, казалось мне, могло жить
только счастие, твои красивые магазины, из окон которых метались мне в
глаза дорогие ткани, серебро и сверкающие каменья, твои театры, балы и
всякие сборища, где встречал я только довольные лица... «Здесь,— думал я,—
настоящая жизнь, здесь и нигде более счастие!» — и как ребенок радовался,
что я в Петербурге. Но прошло несколько лет...
Я узнал, что у великолепных и огромных домов, в которых замечал я прежде
только бархат и золото, дорогие изваяния и картины, есть чердаки и подвалы,
где воздух сыр и зловреден, где душно и темно и где на голых досках, на
полусгнившей соломе в грязи, стуже и голоде влачатся нищета, несчастье и
преступление. Узнал, что есть несчастливцы, которым нет места даже на
чердаках и подвалах, потому что есть счастливцы, которым тесны целые
домы... И сильней поразили меня такие картины, неизбежные в больших и
кипящих народонаселением городах, глубже запали в душу, чем блеск и
богатства твои, обманчивый Петербург! И не веселят уже меня твои гордые
здания и все, что есть в тебе блестящего и поразительного!..».
Некрасов знал, что лучшие архитекторы мира работали в Петербурге. Они
одели в гранит Неву, выстроили чудесные дворцы, создали неповторимые
ансамбли, украсили город великолепными парками с изумительными решетками.
Но за этим парадным, пышным, нарядным Петербургом, Петербургом обеспеченных
и сытых, начинался другой Петербург, где «каждый дом золотухой страдает»,
где «мерзнут дети на ложе своем», где трудно и тяжело бесприютным беднякам.
Многие поэты и писатели воспели непревзойденную красоту Петербурга. Но
Некрасов сказал о нем новое слово. Великолепную северную столицу, один из
красивейших городов мира, Некрасов увидел глазами петербургского бедняка и
воспел ее как поэт революционной демократии — с горячим сочувствием к
несчастным и обездоленным, с ненавистью к сытым и праздным хозяевам жизни.
Творческое внимание поэта было неизменно приковано к «приютам нищеты». С
ними были связаны тяжелые годы трудной молодости поэта.
Некрасов приехал в Петербург из ярославской глуши в июле 1838 года,
окрыленный радужными надеждами — учиться в университете и стать поэтом.
Однако суровая действительность быстро развеяла эти мечты. Отец, мечтавший
о военной карьере для сына, узнав о его стремлении поступить в университет,
лишил сына материальной помощи. Юноша оказался в чужом для него городе
один, без родных, без всяких средств
к существованию.
Я отроком покинул отчий дом.
(За славой я в столицу торопился.)
В шестнадцать лет я жил своим трудом
И между тем урывками учился.
Начались тяжелые дни.
На себе самом испытал Некрасов холод, голод, бездомную жизнь
петербургского бедняка: жил на окраинах, ночевал в ночлежках, голодный
ложился спать и удивлялся потом, как не отнялась у него правая рука от
вечной спешной работы. «Господи! сколько я работал! Уму непостижимо,
сколько я работал, полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет
исполнил до двухсот печатных листов журнальной работы; принялся за нее
почти с первых дней прибытия в Петербург».
Это была трудная молодость разночинца-демократа, для которого
органически чуждой оказалась поэзия «дворянских гнезд».
Первые квартиры Некрасова в Петербурге не сохранились: сегодня на местах
окраин и страшных трущоб, где он жил, раскинулись десятки новых проспектов,
улиц, площадей, садов.
По приезде в Петербург Некрасов остановился сначала в дешевых номерах в
Ямской (ныне улица Достоевского), недалеко от Кузнечного рынка. «Так и стал
я проживать,— рассказывал позже Некрасов,— в какой-то грязной гостинице,
шлифовал тротуары, да денежки спускал». Осенью того же 1838 года в
«увеселительном заведении» на Итальянской улице (ныне улица Ракова) юноша
встретился с преподавателем Духовной академии Д. И. Успенским, который не
только пообещал подготовить его к экзамену по латыни, но и пригласил к себе
жить. «Поселился у него на Охте. Подле столовой за перегородкой темный
чулан был моей квартирой». На Охте, которая была тогда почти деревней,
Некрасов прожил недолго. На заявлениях о приеме в университет от 14 июля и
4 сентября 1839 года он указал свой новый точный адрес:
«Жительство мое: Рождественской части 6-го квартала у Малоохтинского
перевоза, в доме купца Трофимова». Дом стоял на левом берегу Невы
(набережная Большой Невы, 63; не сохранился). Здесь Некрасов прожил около
полугода. (По тому же адресу, на глухой отдаленной окраине, где ютились
бедняки, «близ Малоохтинского перевоза», жил перед поступлением в
университет и герой неоконченного романа Некрасова «Жизнь и похождения
Тихона Тростникова».) Голодный, в дырявых сапогах, ходил Некрасов отсюда
пешком через весь город на лекции в университет, куда был принят
вольнослушателем. Учиться было очень трудно. Как вольнослушатель, Некрасов
не имел права на стипендию. Много времени отнимали поиски хоть какого-
нибудь заработка. Иногда удавалось достать грошовые уроки или переписку, а
когда и их не было, он отправлялся либо на Сенной рынок, где за гроши или
кусок хлеба писал крестьянам письма и прошения, либо шел в казначейство,
где расписывался за неграмотных, получая за это несколько копеек.
Губернское казначейство помещалось в доме № 76 по Екатерининскому каналу
(ныне канал Грибоедова).
Сенная площадь (ныне площадь Мира) неузнаваемо изменилась за годы
Советской власти. От некрасовского времени сохранилось только старинное
здание гауптвахты (Садовая, 57).
На Сенную, тогда здесь был шумный грязный рынок, частенько приходили
петербургские бедняки в надежде найти какой-нибудь случайный заработок. На
площади иногда бывали ссоры и драки. Здесь мог видеть Некрасов сцены,
описанные им позднее (1850) в стихотворении «Вор»:
Торгаш, у коего украден был калач,
Вздрогнув и побледнев, вдруг поднял вой и плач
И, бросясь от лотка, кричал: держите вора!
И вор был окружен и остановлен скоро.
Закушенный калач дрожал в его руке;
Он был без сапогов, в дырявом сюртуке;
Лицо являло след недавнего недуга,
Стыда, отчаянья, моленья и испуга...
Пришел городовой, подчаска подозвал,
По пунктам отобрал допрос отменно строгий,
И вора повели торжественно в квартал.
На Сенной же Некрасов был свидетелем жестоких наказаний крепостных
крестьян: по требованию господ над провинившимися или непокорными здесь
совершали публичные экзекуции:
Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»
Это небольшое стихотворение (1848)—не только яркая жанровая зарисовка,
но и декларация молодого поэта. На всю жизнь Муза его становится родной
сестрой страдающего русского народа.
Много углов, сырых и темных, переменил Некрасов в первые годы жизни в
Петербурге. Некоторое время он жил в подвале на Васильевском острове
(точный адрес установить не удалось). Н. В. Успенский передавал рассказ
Некрасова: «Нанимал я квартиру на Васильевском острову, в нижнем этаже.
Денег у меня не было ни копейки... Лежа на полу на своей шинели (т. к.
пришлось продать все скудное имущество), я сделался предметом праздного
любопытства уличных зевак, которые с утра до ночи толпились у моих окон.
Хозяину дома это пришлось не по нраву, и он приказал закрыть окна ставнями.
При свете сального огарка я решился описать одного помещика с женою... Так
как хозяин отказал мне в чернилах, я соскоблил со своих сапогов ваксу,
написал очерк и отнес его в ближайшую редакцию. Это спасло меня от голодной
смерти». Этот эпизод описал Некрасов в рассказе «Без вести пропавший
пиита».
И не здесь ли, рядом с Некрасовым, в таком же сыром подвале разыгралась
жизненная драма целой семьи, так проникновенно рассказанная позднее поэтом
в стихотворении «Еду ли ночью...» (1847).
Помнишь ли день, как больной и голодный
Я унывал, выбивался из сил?
В комнате нашей, пустой и холодной,
Пар от дыханья волнами ходил.
Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын, и холодные руки
Ты согревала дыханьем ему.
Он не смолкал — и пронзительно звонок
Был его крик... Становилось темней;
Вдоволь поплакал и умер ребенок...
Бедная! слез безрассудных не лей!
С горя да с голоду завтра мы оба
Так же глубоко и сладко заснем;
Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —
Вместе свезут и положат рядком...
Несчастная мать идет на улицу великолепного Петербурга, чтобы продать
себя одному из сытых, праздных, развратных хозяев жизни. Только крайняя
степень нищеты довела ее до этого шага. В стихотворении «Убогая и
нарядная», написанном значительно позже — в 1857 году, развивается та же
тема:
Но не лучше ли, прежде чем бросим
Мы в нее приговор роковой,
Подзовем-ка ее да расспросим:
«Как дошла ты до жизни такой?»
Одним из первых в русской литературе Некрасов затронул эту острую тему,
о которой не принято было говорить и писать. Он показал» как несправедливый
социальный строй толкает несчастных бедняков на преступление — воровство,
проституцию — или обрекает их на нищенство.
Сам поэт в эти годы продолжал влачить голодную, неустроенную жизнь,
менял один угол на другой, часто не лучший. Осенью 1838 года он снял угол в
старом деревянном флигеле (теперь не сохранившемся) на Разъезжей улице, у
отставного унтера. Юноша был тяжело болен, долго не мог найти никакой
работы и задолжал хозяину. Тот предложил своему постояльцу написать
расписку, что он должен 45 рублей, а в залог оставляет свои вещи. Некрасов
такую расписку написал. Однажды он отправился на Петербургскую сторону
проведать приятеля, а когда поздно вечером вернулся домой, двери флигеля
оказались заперты. На его стук хозяин заявил: «Напрасно беспокоились: вы
ведь от квартиры отказались, а вещи в залог оставили...»
«Что было делать? — записал со слов Некрасова А. С. Суворин. — Пробовал
бедняга браниться, кричать — ничто не помогло. Солдат остался непреклонен.
Была осень, скверная, холодная осень, пронизывающая до костей. Некрасов
пошел по улицам, ходил-ходил, устал страшно и присел на лесенке одного
магазина; на нем была дрянная шипелишка и саржевые панталоны. Горе так
проняло его, что он закрыл лицо руками и плакал. Вдруг слышит шаги.
Смотрит—нищий с мальчиком. «Подайте, Христа ради»,— протянул мальчик,
обращаясь к Некрасову и останавливаясь. Он не собрался еще с мыслями, что
сказать, как старик толкнул мальчика:
— Что ты? не видишь разве, он сам к утру окоченеет. Эх, голова! Чего ты
здесь? — продолжал старик.
— Ничего,— отвечал Некрасов.
— Ничего, ишь гордый! Приюту нет, видно. Пойдем с нами.
— Не пойду. Оставьте меня.
— Ну, не ломайся. Окоченеешь, говорю. Пойдем, не бойсь, не обидим.
Делать нечего. Некрасов пошел. Пришли они в 17 линию Васильевского
острова. Теперь этого места не узнаешь, все застроено. А тогда был один
деревянный домишко с забором и кругом пустырь. Вошли они в большую комнату,
полную нищими, бабами и детьми. В одном углу играли в три листа. Старик
подвел его к играющим.
— Вот грамотный,— сказал он,— а приютиться некуда. Дайте ему водки,
иззяб весь.
Некрасов выпил полрюмки. Одна старуха постлала ему постель, подложила...
подушечку. Крепко... уснул он. Когда проснулся, в комнате никого не было,
кроме старухи. Она обратилась к нему: «Напиши мне аттестат, а то без него
плохо!» Он написал и получил 15 копеек».
Некрасов неоднократно рассказывал об этих трагических обстоятельствах,
при которых он расстался с углом на Разъезжей, и ввел этот эпизод в свою
«Повесть о бедном Климе» (1842—1843) и в роман «Жизнь и похождения Тихона
Тростникова» (1843—1848). Действие рассказов и повестей Некрасова 40-х
годов почти всегда происходит в Петербурге. К таким произведениям относятся
«Макар Осипович Случайный» (1840), «Без вести пропавший пиита» (1840), где
много автобиографических черт, «Ростовщик» (1841), где изображены скряга-
ростовщик и умирающие с голоду бедняки, «Жизнь Александры Ивановны» (1841),
где Некрасов, между прочим, сообщает об одиой из странных особенностей
Петербурга: «... в Петербурге, кроме многих известных чудес, которыми он
славится, есть еще чудо, которое заключается в том, что в одно и то же
время в разных частях его можно встретить времена года совершенно
различные. Когда в центре Петербурга нет уже и признаков снегу, когда по
Невскому беспрестанно носятся летние экипажи, а но тротуарам его, сухим и
гладким, толпами прогуливаются обрадованные жители и жительницы столицы в
легких изящных нарядах, — тогда в другом конце Петербурга, на Выборгскои
стороне, царствует совершенная зима. Снег довольно толстым слоем лежит еще
па мостовых;
природа смотрит пасмурно и подозрительно; жители выходят на улицу не иначе,
как закутавшись в меховую одежду... О, как далеко Выборгскои стороне до
Невского проспекта!». Талантливым и остроумным бытописателем и социологом
Петербурга проявил себя Некрасов и в многочисленных своих фельетонах 40-х
годов. Эти фельетоны печатались в «Литературной газете», в разделе
«Петербургская хроника». По воскресеньям они появлялись в «Русском
инвалиде», в разделе «Журнальные отметки», с подзаголовком «Петербургская
хроника». В одном из фельетонов автор сетует, как мало пишут у нас о
Петербурге, как мало знают его читатели. Фельетоны знакомили неприхотливых
читателей со столичными новостями: Гостиный двор осветился газом, омнибус
связал регулярным движением центр города со Спасской мызой, приехали на
гастроли итальянские артисты. Фельетонист рассказывал и о праздничных
балаганах на Исаакиевской площади, и о «большом конском ристалище» на
Измайловском плац-параде, но не забывал сообщить и о новых книгах, новых
пьесах, сделать обзор вышедших журналов. И часто в легкую и непринужденную
фельетонную болтовню врываются темы насущно важные и серьезные: пропаганда
новой «натуральной школы», защита В. Г. Белинского от нападок реакционеров,
разговор об истинном назначении искусства. В фельетонах Некрасова много
беззлобного юмора, но много и ядовитой иронии и острой сатиры.
К 1844 году относятся фельетоны «Хроника петербургского жителя»,
«Петербургские дачи и окрестности» и «Черты из характеристики
петербургского народонаселения». Что такое петербургские дачи? «Вид на два
дерева и на лужу». Что за люди населяют столицу? На этот вопрос автор
отвечает так: «Мы, не вдаваясь в подробности, разделили бы жителей
Петербурга на четыре разряда — на чиновников, офицеров, купцов и так
называемых петербургских немцев. Кто не согласится, что эти четыре разряда
жителей нашей столицы суть настоящие, главнейшие представители Петербурга,
с изучения которых должно начинаться ближайшее физиологическое знакомство с
Петербургом? В каждом из них выражается какая-нибудь сторона петербургской
жизни...
Нам остается взглянуть еще на низший класс петербургского
народонаселения... Что такое зовут народом в столице?.. В Петербурге
постоянных коренных жителей низшего сословия чрезвычайно мало, хотя
простого народа много во всякое время... В столице больше потребности в
рабочих и мастеровых... К... разряду низшего сословия, населяющего
Петербург, должно отнести полчище дворовых людей, небольшое количество
проживающих постоянно в Петербурге мещан и еще меньше разночинцев.
Простой русский народ и в Петербурге и во всей России, как известно,
чрезвычайно работящ, отличается бесстрашием при производстве самых опасных
работ, любит есть огурцы, лук, морковь, репу, хлеб с квасом и солью и
чрезвычайно неразборчив в выборе своего помещения... В Петербурге вообще
едят много, и всякий петербургский человек, почитающий себя вправе
пользоваться благами жизни, столько же прихотлив в пище, сколько
неприхотлив петербургский простолюдин».
С середины 40-х годов начинается зрелый период творчества Некрасова.
Теперь героями его произведений все чаще становятся не только обитатели
столицы, но и жители глухих деревень. Судьба крепостного крестьянина
начинает волновать его не меньше, чем судьба городского бедняка. Однако
петербургская тема по-прежнему занимает поэта, и действие ряда его
стихотворений происходит
У хладных невских берегов,
В туманном Петрограде…
В 1850 году Некрасов создает стихотворный цикл «На улице». Творческое
внимание поэта привлекают голодный, больной, безработный человек, который
становится вором («Вор»); проводы в рекруты молодого» парня и «бесполезное
горе» его родных («Проводы»); солдат, несущи» детский гробик («Гробок»);
Ванька-пзвозчик с его «ободранной и заморенной клячей» («Ванька»)...
«Мерещится мне всюду драма» — таков печальный вывод автора. В 1851 году
Некрасов написал стихотворение «Муза». Свою музу он называет «печальной
спутницей печальных бедняков, рожденных для труда, страданья и оков...»
Чрез бездны темные Насилия и Зла,
Труда и Голода она меня вела —
Почувствовать свои страданья научила
И свету возвестить о них благословила...
Одним из одним из лучший произведений Некрасова является его
стихотворение «Размышления у парадного подъезда» (1858), где поэт сделал
глубокое обобщение своих многолетних наблюдений и раздумий: «Где народ, там
и стон...»
Интересна история создания этого стихотворения. Напротив дома, где жил
Некрасов, до сих пор прекрасно сохранилось здание министерства
государственных имуществ, выстроенное по проекту архитектора Боссе (ныне
Литейный проспект, 37). В 1857 году дом этот был куплен «в казну», и здесь
в огромной казенной квартире поселился одил из царских министров М. Н.
Муравьев, сменивший П. Д. Киселева, бывшего министром государственных
имуществ с 1837 по 1856 год. За богатой и праздной жизнью «владельца
роскошных палат» Некрасов мог наблюдать из окон своей квартиры. Сюда за
помощью нередко приходили бедняки-просители. «Я встала рано, — вспоминала
А. Я. Панаева, — и, подойдя к окну, заинтересовалась крестьянами, сидевшими
на ступеньках лестницы парадного подъезда в доме, где жил министр
государственных имуществ. Была глубокая осень, утро было холодное и
дождливое. По всем вероятиям, крестьяне желали подать какое-нибудь прошение
и спозаранку явились к дому. Швейцар, выметая лестницу, прогнал их; они
укрылись за выступом подъезда и переминались с ноги на ногу, прижавшись у
стены и промокая на дожде. Я пошла к Некрасову и рассказала ему о виденной
мною сцене. Он подошел к окну в тот момент, когда дворники дома и городовой
гнали крестьян прочь, толкая их в спину. Некрасов сжал губы и нервно
пощипывал усы; потом быстро отошел от окна и улегся опять на диване. Часа
через два он прочел мне стихотворение „У парадного подъезда"».
Жанровая городская сцена, типичная для столицы, под пером Некрасова
превратилась в стихотворение, полное лирической скорби и гнева, любви и
ненависти.
По-прежнему волновала поэта городская тема. Разрабатывая ее, Некрасов на
новом историческом этапе продолжал традиции Пушкина, показавшего не только
«город пышный», но и «город бедный», а в «Медном всаднике» изобразившего
наряду с парадным, великолепным Петербургом «ветхий домик» на окраине,
«забор некрашеный». Бедняк Евгений, завидующий «праздным счастливцам»,
«которым жизнь куда легка», близок некрасовским несчастливцам.
Пейзаж центральных глав «Медного всадника» как бы предвосхищает пейзаж
Некрасова:
Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом...
Сердито бился дождь в окно,
И ветер дул, печально воя...
Или:
. . . . . . . Дышал
Ненастный ветер…
Бедняк проснулся. Мрачно было,
Дождь капал, ветер выл уныло...
Как это близко некрасовскому пейзажу:
Светает. Чу, как ветер дует!.
И снова мрак...
Но то, что у Пушкина было только намечено в рассказе о Евгении и Параше
(«Медный всадник») или в зарисовках неприхотливого быта обитателей Коломны
(«Домик в Коломне»), нашло дальнейшее развитие и углубление, приобрело
новое качество в творчестве писателей-демократов, особенно у Некрасова,
первого поэта демократического Петербурга. Это новое качество таило в себе
и известный элемент полемики Некрасова с тем изображением Петербурга,
которое дано у Пушкина во вступлении к поэме «Медный всадник». Это ясно
ощущается в поэме «Несчастные». Она была опубликована в февральском номере
«Современника» за 1858 год под названием «Эпилог ненаписанной поэмы»:
. . . . . . . . Воображенье
К столице юношу манит,
Там слава, там простор, движенье,
И вот он в ней! Идет, глядит —
Как чудно город изукрашен!
Шпили его церквей и башен
Уходят в небо: пышны в нем
Театры, улицы, жилища
Счастливцев мира — и кругом
Необозримые кладбища...
О город, город роковой!
С певцом твоих громад красивых,
Твоей ограды вековой,
Твоих солдат, коней ретивых
И всей потехи боевой,
Плененный лирой сладкострунной,
Не спорю я: прекрасен ты
В безмолвья полночи безлунной,
В движеньи гордой суеты!
Но если внимание Пушкина привлекают «И блеск, и шум, и говор балов», то
Некрасов декларирует:
… Не в залах бальных,
Где торжествует суета,
В приютах нищеты печальных
Блуждает грустная мечта.
Вместо того чтобы изображать волшебную белую петербургскую ночь,
Некрасов пишет об ужасном климате царской столицы, о сырости, туманах,
холоде, от которых страдают прежде всего петербургские бедняки. Еще в
фельетоне 1844 года «Преферанс и солнце» он мастерски рисует «слякоть,
холод, грязь и тот винегрет, который с особенным искусством приготовляется
в Петербурге из дождя и снега, тумана, крупы, изморози и иных-других
материалов, совершенно необъяснимых уму смертного». И в поэме «Несчастные»
он говорит:
Но лучезарный, золотистый,
Но редкий солнца луч... о нет!
Твой день больной, твой вечер мглистый,
Туманный, медленный рассвет
Воображенье мне рисует...
Светает. Чу, как ветер дует!
Унять бы рады сорванца,
Но он смеется над столицей
И флагом гордого дворца
Играет, как простой тряпицей.
Нева волнуется, дома
Стоят, как крепости пустые;
Железным болтом запертые,
Угрюмы лавки, как тюрьма.
Туманным петербургским утром тянутся дроги с угрюмым гробом, плетутся
дряхлые клячи, идет за фурой солдат, сопровождающий ссыльного юношу с
бледным лицом и печальным взглядом. Если мглу и туман и осилит солнце,
одевающее «сетью чудной дворцы и храмы и мосты», то это яркое солнечное
утро не для всех:
Как будто появляться вредно При полном
водвореньи дня Всему, что зелено и бледно,
Несчастно, голодно и бедно, Что ходит, голову
склоня! Теперь гляди на город шумный!
Теперь он пышен и богат — Несется в толкотне
безумной Блестящих экипажей ряд.
И если в такое утро «ликует сердце молодое...», то поэт предсказывает
возможную судьбу восторженного юноши-мечтателя:
По стогнам города пройдешь:
Пройдут года в борьбе бесплодной
И на красивые плиты,
Как из машины винт негодный,
Быть может, брошен будешь ты?
В глухую полночь, бесприютный,
Громадный, стройный и суровый,
Заснув под тучею свинцовой,
Тогда предстанет он иным.
И, опоясанный гробами,
Своими пышными дворцами,
Величьем царственным своим —
Не будет радовать...
Скрытую полемику с Пушкиным, начатую в поэме «Несчастные», Некрасов
продолжает и в сатире «О погоде» (1859).
В романе «Евгений Онегин» Пушкин рисует светлую картину пробуждающегося
Петербурга: «Проснулся утра шум приятный...» Совсем иначе изображает
петербургское утро Некрасов:
В нашей улице жизнь трудовая:
Начинают, ни свет ни заря,
Свой ужасный концерт, припевая,
Токари, резчики, слесаря,
А в ответ им гремит мостовая!
Дикий крик продавца-мужика,
И шарманка с пронзительным воем,
И кондуктор с трубой, и войска,
С барабанным идущие боем,
Понуканье измученных кляч,
Чуть живых, окровавленных, грязных,
И детей раздирающий плач
На руках у старух безобразных:
Все сливается, стонет, гудет,
Как-то глухо и грозно рокочет,
Словно цепи куют на несчастный народ,
Словно город обрушиться хочет...
Вместо праздничного, яркого описания парада («Люблю воинственную живость
потешных Марсовых полей...») Некрасов показывает неприглядные будни
солдатской жизни:
Солнца нет, кивера не блестят
И не лоснится масть вороная
Лошадей... Только сабли звенят;
На солдатах едва ли что сухо,
С лиц бегут дождевые струи,
Артиллерия тяжко и глухо
Подвигает орудья свои.
Все молчит. В этой раме туманной
Лица воинов жалки на вид,
И подмоченный звук барабанный
Словно издали жидко гремит...
Стихотворение «О погоде» было задумано как вступление к циклу
петербургских сатир. Сюда должны были войти сатиры «Балет», «Газетная»,
«Недавнее время». В них не только горячее сочувствие обездоленным, но и
бичующее обличение петербургских верхов, праздных гуляк в франтов, клубных
завсегдатаев — объедал, игроков, балетоманов. Этот
незавершенный цикл продолжает общую линию изображения Петербурга в прозе и
стихах, начатую Некрасовым еще в 40-е годы и продолженную в 50-е. Но теперь
сильнее зазвучали обличительные ноты, шире и глубж& стал социальный охват,
выше художественное мастерство, живее, конкретнее образы. Несколько
риторическое описание Петербурга в раннем произведении «Жизнь и похождения
Тихона Тростникова» («Петербург город великолепный...» и т. д.) постепенно
заменяется живыми картинами жизни столицы.
Стихотворение «О погоде» имеет подзаголовок: «Уличные впечатления».
Впечатления эти печальные и тяжелые. Тут и бедные похороны одинокого
горемыки-чиновника, и квартальный с захваченным пьяницей,. и старик
рассыльный, измученный вечной ходьбой по цензурным ведомствам. Потрясающее
впечатление производит «клячонка, полосатая вся от кнута», надрывающаяся
под непосильной тяжестью клади. Чуть живую, безобразно тощую, обессиленную
лошадь жестоко избивает погонщик, срывая на ней злость за все свои
невзгоды. Этот страшный образ появляется в романах Достоевского
«Преступление и наказание» — в сне Раскольникова—и в «Братьях
Карамазовых»—глава «Бунт».
Чем пристальней всматривался Некрасов в облик Петербурга и его
обитателей, тем сильнее приковывалось внимание поэта к безотрадной жизни
трудового люда.
Городскому омуту с его грохотом, смрадом, копотью, с его безобразиями и
жестокостью Некрасов противопоставляет родную умиротворяющую природу.
«Оглушенный», «подавленный», поэт стремится в деревню. Но и там он видит
горе и слезы угнетенного народа.
Некрасов понимал, что реформа 1861 года не облегчила положения народа ни
в городе, ни в деревне. Ограбленное реформой крестьянство потянулось в
город на заработки. Вчерашние хлебопашцы превращались в рабочих-
пролетариев. Поэзия Некрасова чутко отражала большие перемены, происшедшие
в жизни Петербурга после реформы: возникают все новые фабрики и заводы,
процветает биржа, появляются новые хозяева жизни, «герои времени» —
коммерсанты, капиталисты, банкиры, биржевики, «тузы-акционеры», дельцы и
«плутократы». Поэт проклинает их «процветающий, всеберущий, всехватающий,
всеворующий союз» («Современники»).
С горячим сочувствием изображает он жизнь рабочих, губительный для
здоровья труд наборщиков и ту страшную эксплуатацию, которой подвергались
на капиталистических фабриках дети:
Целый день на фабриках колеса
Мы вертим — вертим — вертим!
С сердечной болью и горечью говорит Некрасов о детях города, «бледных и
болезненных, которые дрожат и скачут от холода, выгнанные на свет божий
нуждой из сырого подвала» :
Но не жалко ли бедных детей!
Вы зачем тут, несчастные дети?..
Нет! вам красного детства не знать..
В 1865 году Некрасов пишет вторую часть петербургской сатиры «О погоде»,
которая переносит читателя на улицы пореформенного Петербурга. Здесь дано
одно из первых в русской литературе описаний дымных фабричных окраин:
Свечерело. В предместиях дальных,
Где, как черные змеи, летят
Клубы дыма из труб колоссальных,
Где сплошными огнями горят
Красных фабрик громадные стены,
Окаймляя столицу кругом, —
Начинаются мрачные сцены...
Плохо в столице в осеннюю слякоть, еще хуже в лютые морозы. К
беспощадному морозу обращена мольба бедняков:
Уходи из подвалов сырых,
Полутемных, зловонных, дымящихся,
Уходи от голодных, больных,
Озабоченных, вечно трудящихся,
Уходи,
уходи, уходи!
Петербургскую голь пощади!..
Всевозможные тифы, горячки,
Воспаленья — идут чередом,
Мрут, как мухи, извозчики, прачки,
Мерзнут дети на ложе своем.
Даже умирать петербургским беднякам хуже зимою,
Потому что за яму могильную
Вдвое больше в морозы берут.
«Бескаретные ходят пешком...» — бегут на службу маленькие чиновники с
отмороженными носами и щеками. На Невском никого нет, кроме «мнительных,
тучных обжор», совершающих свой моцион. В сильные морозы здесь гуляют
«довольные лица» и «катаются сами цари...»
Но и летом в Петербурге не лучше: город пропитан «смесью водки, конюшни
и пыли», повсюду разрытые мостовые, грязные улицы, вонючая вода в
каналах...
Штукатурка валится — и бьет
Тротуаром идущий народ...
Трагические впечатления от жизни города отразились и в стихотворении
«Утро» (1874):
...Жутко нервам — железной лопатой
Там теперь мостовую скребут.
Начинается всюду работа;
Возвестили пожар с каланчи;
На позорную площадь кого-то
Провезли — там уж ждут палачи...
Дворник вора колотит — попался!
Гонят стадо гусей на убой;
Где-то в верхнем этаже раздался
Выстрел — кто-то покончил с собой...
Некрасовский Петербург — это принципиально новое явление в русской
литературе. Поэт видел такие стороны жизни города, в которые до него мало
кто заглядывал, а если и заглядывал, то случайно и ненадолго. Начиная с 40-
х годов эту линию изображения Петербурга, родившуюся в кружке Белинского,
подхватили многие писатели-реалисты: Достоевский, позднее Помяловский,
Слепцов, Минаев, Курочкин и другие.
Вот Некрасов на Сенатской площади, — но он прежде всего замечает не
красоту ее, не изумительный монумент Фальконе (он назовет его «медным
Петром»), не поражающий простотой и гармонией пропорций ансамбль Росси, а
людей на площади, их горе и заботы — «сотни сотен крестьянских дровней»,
дожидающихся у «присутственных мест». Вот он перед величественным
растреллиевским Зимним дворцом, но и тут поэт скажет лишь о ветре, который
«флагом гордого дворца играет, как простой тряпицей...»
Но не нужно думать, что поэт не замечал красоты Петербурга:
. . . . . . . . . . прекрасен ты
В безмолвьи полночи безлунной...
В неоконченном отрывке неизвестного года Некрасов пишет:
Если ты красоте поклоняешься —
Снег и зиму люби.
Красоту Называют недаром холодною.
Погляди ты коней на мосту,
Полюбуйся Дворцовою площадью
При сиянии солнца зимой:
На колонне из белого мрамора
Черный ангел с простертой рукой —
Не картина ли?..
Некрасов считал Петербург центром науки и искусства: «...в Петербурге
бедна и сурова природа, зато жителям его открыто все, что есть в искусстве
прекрасного и обаятельного... Где, например, кроме Петербурга можете вы по
целым часам застаиваться перед «Последним днем Помпеи» Брюллова? Где
увидите вы эти сокровища «Эрмитажной галереи»...» .
Но прежде всего Некрасов ценит и любит Петербург за то, что он всегда
был центром передовой общественной мысли. С одной стороны — Петербург
«город роковой», «гнездо царей», где «люди заживо гниют— ходячие гробы,
мужчины — сборище Иуд, а женщины — рабы»;
но с другой стороны — в Петербурге творили Пушкин и Гоголь, которых
Некрасов так горячо любил и так неутомимо пропагандировал; в Петербурге
жили и работали Белинский, Чернышевский, Добролюбов — великие друзья и
единомышленники Некрасова; в Петербурге произошло восстание декабристов и
героически боролись революционеры 60—70-х годов. И, обращаясь к этому
Петербургу, Некрасов пишет:
| |
