|
Реферат: Писательская звезда Аркадия Аверченко (Литература : русская)
Глава 1.
Писательская звезда Аркадия Аверченко взошла стремительно.
В 1905 году он ещё никому не известный служащий в Харькове, а три года
спустя- редактор и ведущий автор наиболее популярного в России
юмористического журнала “Сатириконъ”. C 1910 года один за другим выходят
сборники его веселых, и, простите за неуместность, прикольных рассказов,
некоторые из которых менее чем за десятилетие выдержали более 20 изданий. В
театрах ставятся многие его пьесы и юмористические скетчи, его острых, на
злобу дня написанных фельетонов побаивается правая и левая печать.
Такое быстрое признание невозможно объяснить только лишь литературным
талантом Аверченко. Зачастую в самой российской действительности 1907-1917
годов имелись все предпосылки для того, чтобы его остроумный, иногда
беззлобный смех вызывал восторг у тогдашней читающей публики.
Биографические сведения об Аверченко скудны. Родился он в1881 году в
небогатой купеческой семье в городе Севастополе. Отец его, коммерсант-
неудачник умер ,так и не добившись материального благополучия. Детство
Аркадия было малообеспеченным, и в 15 лет Аверченко пошел работать младшим
писцом в транспортной конторе по перевозке клади. В 1897 году он
уезжает на станцию Алмазная , где работает счетоводом на Брянских рудниках.
Он видит темную и безрадостную жизнь шахтеров. Писатель делится с нами
подробностями захолустного и дикого быта: “То конторщик запьет и в пьяном
виде получит выговор от директора, то штейгерова корова взбесится, то
свиньи съедят сына кухарки чертежника, то пьяный рудничный врач отрежет
рабочему не совсем ту ногу, которую следовало...” Не потому ли Аверченко
так мало вспоминает о своей юности, что была она безотрадна...
Крупным событием его юности был переезд в Харьков, на службу в
правлении рудников. С этим переездом, переменой обстановки, знакомством с
харьковскими литературными кругами связано начало его писательской
деятельности. В автобиографии, предпосланной книге “Веселые устрицы” ,
Аверченко датирует своё появление в печати 1905 годом. На самом же деле ещё
31 октября 1903 года в харьковской газете “Южный край” появился его рассказ
“Как мне пришлось застраховать жизнь” - первый вариант позднейшего рассказа
“Рыцарь индустрии”. Однако самоопределиться как профессиональному
журналисту Аркадию Аверченко помогла первая русская революция, и отрицать
этого нельзя. Он стал редактировать журнал “Штык”, имевший в Харькове
большой успех, и совершенно забросил службу.
Аркадия захватил этот короткий праздник русской сатирической
периодики. Как только в Харькове стал выходить “Штык”, он принимает в его
работе самое деятельное участие, а с 5-го номера становится редактором.
“Штык” был во многих отношениях совершенно заурядным журналом, но он
интересен нам как первая постоянная трибуна Аверченко. По мнению людей,
читавших последние номера “Штыка”, а также его продолжение “Меч”,
создавалось впечатление, что почти все в них создано одним лицом. В этом
убеждали подписи и прозрачные псевдонимы под политическими передовицами,
маленькими фельетонами, злободневными карикатурами, сатирическими
виньетками и т.п.
Аверченко искал свой жанр. Оба журнальчика и были для него единственной
практической школы писательства. Он получил исключительно благоприятную
возможность перепробовать себя в разнообразных формах, включая и
графические; авторская и редакторская работа в Харькове оказалась как бы
репетицией последующего успешного издания “Сатирикона”. “Лихорадочно писал
я, ррррррррррhрисовал карикатуры, редактировал и корректировал, - c улыбкой
вспоминал Аверченко, -и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-
губернатор Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, очевидно, что я
немедленно заплачу их из карманных денег...я уехал, успев все-таки до
отъезда выпустить три номера журнала “Меч”...” В 1907 году Аверченко,
полный планов и надежд, отправляется завоевывать Петербург.
Глава 2.
В столице ему пришлось начинать сотрудничество во второстепенных изданиях,
в том числе и в плохоньком, терявшем подписчиков журнальчике “Стрекоза”,
который, кажется уже нигде и не читали, кроме как в пивных. В 1908 году
группа молодых сотрудников решила издавать новый журнал юмора и сатиры.
Назвали его “Сатириконъ”. “Сатириконъ” был не только важной вехой в
творческой биографии Аверченко, но неотъемлемой и едва ли не самой важной
её частью. Создавая с художниками Н. Ремизовым и А. Радаковым “Сатириконъ”
, Аверченко тем самым создавал себя как писателя-юмориста, продолжая и
завершая начатые в Харькове успешные поиски собственных тем, стиля, жанра.
Говорить об Аверченко- значит говорить и о “Сатириконе”.
В полосу общественной реакции “Сатириконъ” остался единственным в
России журналом юмора и сатиры. В “Сатириконе” сотрудничали художники Ре-
ми, Радаков, Юнгер, Бенуа. На его страницах выступили такие мастера
юмористического рассказа как Тэффи, Дымов; поэты- Саша Черный, С.
Городецкий, позднее О. Мандельштам, и молодой ещё Маяковский. Время от
времени из ведущих прозаиков той поры в “Сатириконе” печатались А. Куприн,
Л. Андреев, и приобретающие известность А. Толстой, А. Грин. Но “гвоздем”
каждого номера были произведения Аверченко, который устраивал на страницах
“Сатирикона” веселый карнавал масок. Под псевдонимами Медуза Горгона,
Фальстаф, Фома Опискин Аверченко выступал с передовицами и злободневными
фельетонами. Волк(он же Аверченко) давал юмористическую “мелочь”. Ave(все
тот же Аверченко) писал о театрах, вернисажах, музыкальных вечерах и
остроумно вел знаменитый “Почтовый ящик”. И лишь рассказы он подписывал
своей фамилией.
Сразу скажу, что “Сатириконъ” сильно отличался от того типа
сатирического журнала, который сложился в годы первой русской революции. Но
хотя он был не в пример умеренней своих старших собратьев, читатели нередко
натыкались на пустые страницы с пояснением: “По независящим от редакции
журнала обстоятельствам настоящий номер не может быть выпущен в том виде,
как редакция предполагала”.
Почти все, кто встречал Аверченко в пору его славы, вспоминают его
как крупного, дородного мужчину...в преувеличенно модном костюме, с
брильянтом в сногсшибательном галстуке... прекрасно выбритого, немножко
полного, красивого и ленивого.
Недавнего писаря из мелкой провинциальной конторы окружает особая атмосфера
удачливости и успеха. Он заполняет своими произведениями чуть ли не
половину каждого номера “Сатирикона” и издает ежегодно 2-3 сборника
рассказов. Критика обвиняет его в торопливости, излишней плодовитости, на
что Аверченко отвечает предисловием к своей книге “Зайчики на стене”:
“Упрек в многописании- если в него вдуматься- упрек, не имеющий под собой
никакой солидной почвы. И вот почему: я пишу только в тех случаях, когда
мне весело. Мне очень часто весело. Значит, я часто пишу.”
Глава 3.
Быт города- вот главный герой Аркадия Аверченко. И не просто города, а
города-гиганта. В Петербурге-Петрограде стократ убыстрен ритм жизни, без
бытия: “Кажется, будто позавчера повстречался на Невском со знакомым
господином. А он за это время или уже Европу успел объехать и женился на
вдове из Иркутска, или полгода как застрелился, или уже десятый месяц сидит
в тюрьме.” (“Черным по белому”). Здесь каждая мелочь, каждая новинка быта
становится для Аверченко источником неиссякаемой изобретательности и
юмора. Граммофон? Извольте- рассказ “Дорогой подарок” - весьма ценный
совет, как избавиться от невыносимо шумного приобретения. Телефон?
Пожалуйста- “Магнит” - о бытовых мучениях, причиняемых техническим
новшеством. Автомобиль? Из рассказа “Клусачев и Туркин” следует, какие
трудности ожидали много лет назад желавшего приобрести новый верх для
легковой машины. С легкостью фокусника извлекает молодой писатель
остроумные сюжеты, он готов, кажется создавать рассказы из ничего и
напоминает своей богатой фантазией сотрудника “Стрекозы” и “Будильника”
Антошу Чехонте. Аверченко- юморист, по преимуществу видящий лишь смешное в
жизни своих героев- писателей, городовых, коммивояжеров, горничных и т.д.
Сам столичный быт предопределил тематику большинства рассказов
Аверченко, давая готовые сюжеты. В любимой его героями “Петербургской
газете” можно было подчас встретить такие объявления: “ЧУДНУЮ БЛОНДИНКУ с
обручальным колечком, в голубом лифчике и маленькими в ушах бриллиантами
сидевшую в театре “Буфф” , кажется кресло 155 8-го ряда просит
откликнуться сидевший сзади правее в 9-м ряду. Очень жалеет, что при выходе
из театра потерял из виду и т.д.”. Самовлюбленный поэтишка принес в журнал
свои вирши. Редактор отвергает их. О чем тут рассказывать ? Но Аверченко
создает яркий рассказ и на этом крохотном пятачке. Он юмористически
преувеличивает преследование графоманом редактора до размеров наваждения:
строчки “Люблю я утром черный локон...” редактор находит в холодной курице,
в ботинках и даже на обороте письма об уходе с работы, которое он,
измучившись, пишет издателю.
Аверченко избирает мишенью для насмешек вечные- от Адама до Евы-
недостатки мужчины и женщины. При этом юмориста спасает в лучших рассказах
физиологическое здоровье его таланта, не допускавшего, как правило,
двусмысленностей, тонкое ощущение меры. Аверченко остроумно, находчиво,
изобретательно издевается над глупостью, нелепостью мещански обыденного,
чего никто не замечает, с чем все свыклись. Особенно смешной в его
рассказах эта обыденность предстает глазами ребенка. В сборниках “Шалуны и
ротозеи”, “О маленьких для больших”, Аверченко выставляет напоказ скудоумие
обывателя, тупизм “здоровой” мещанской семьи, бессмысленность гимназической
педагогики.
Cмеясь над пошлостью, Аверченко выступал союзно с другими
“сатириконовцами”- с Сашей Черным, Тэффи, Ре-ми. Так, программный для него
рассказ “День человеческий”, герой которого дома, на улице, на вечеринке и
даже перед лицом смерти старается протестовать против привычно-
бессодержательного, что заполняет день среднего человека, был помещен в
специальном номере журнала, тематически озаглавленного “О пошлости”. В
коллективных усилиях редакции “Сатирикона” ощущаешь цельную программу,
правда не политическую, а эстетическую. По мысли сотрудников, их
“Сатириконъ” “неустанно старался очищать и развивать вкус среднего русского
читателя, привыкшего к полуграмотным распивочным местам”.
Здесь заслуга “Сатирикона” и Аверченко в самом деле велика. На
страницах журнала хлестко высмеивалась бездарность, её дешевые штампы.
Показательный суд над все той же глупостью и пошлостью Аверченко устраивает
в разделе “Почтовый ящик” “Сатирикона”, где помещаются ответы за подписью
Ave на присылаемые рукописи. Например:
“Посылаю я стишки... Куда конь с копытом, -пишет Леонардо- туда и рак с
клешней. Не пригодятся ли?”
-“С благодарностью жмем вашу клешню, но стишки не подойдут”.
Или:
“Идя с бала, Лидия Ивановна вспоминала обеих своих кавалеров...”
-“Две кавалеры на одного Лидию Ивановну”!
Или:
“Рудольфу: Вы пишете в рассказе:
Она схватила ему за руку и неоднократно спросила: где ты девал деньги?.
-“Иностранных произведений не печатаем”.
Аверченко успевает ответить на редакционную почту, написать рассказ, а
кроме того- побывать всюду: на состязании борцов в цирке Чинизелли, и на
международной строительной выставке, в театре Комиссаржевской, на премьере
“Франческа да Римини” и на концерте придворного оркестра в Новом Петергофе,
на фарсе “Скандал в Монте-Карло” и на очередной выставке “Союза русских
художников”. И не только побывать, но и написать остроумную реляцию в номер
“Сатирикона”.
Аверченко выступает поборником не просто талантливого, но и жизненного,
реалистического искусства. Исходя из здравого смысла, высмеивает он,
например , оторванный от жизни романтизм (“Русалка”), однако смех его
достигает звенящей сатирической силы и едкости, когда он обращается к
упадническими течениям современной ему литературы или живописи. И это у
него отлично получалось. Да и не только у Аверченко. Многие художники,
писатели “Сатирикона” повторяли аверченковские темы. Болезненно повышенная
чувствительность и эротомания в произведениях некоторых символистов находят
на страницах “Сатирикона” непритязательный, но едкий отклик.
“Сатириконовцам” был не нужен сколько-нибудь обстоятельный анализ
современной им живописи и поэзии. Да это и не входило в их задачи. Они
видят и весело изобличают в “новаторах”,кичащихся своей “непонятностью”
самых обычных шарлатанов. Здоровым демократизмом, простотой художественных
вкусов Аверченко не мог быть непонятен массовому читателю.
Глава 4.
В 1913 году разногласия с издателем “Сатирикона” вынуждают основных
сотрудников журнала выйти из него и основать “Новый Сатириконъ”. Вплоть до
лета 1914 года он продолжает и развивает традиции прежнего журнала, не
потом ситуация меняется. В связи с войной с Германией журнал начинает
публиковать патриотические призывы, которые нередко переходят в ура-
патриотические. Аверченко, а соответственно и журнал сдали. Наступил
кризис. На страницах журнала в 1914-1916 годах появляется ряд очерков,
объективно показывающих состояние развала, в котором находилась Россия. В
связи с кризисом, призраком голода, надвигающейся разрухи замолк веселый,
искрометный смех Аверченко. Как личную драму воспринимает он всё
ухудшающийся петербургский быт, дорожание жизни. В дни революции Аверченко
уезжает в Крым. Там он пишет не слишком удачные, по моему мнению, памфлеты
на большевиков. Вместо того чтобы объективно оглядеть все их стороны , а
потом обсмеять их же, он лепит, грубо говоря, чернуху и дешевку. После
закрытия Врангелем газеты “Юг России”, которую Аверченко открыл по приезду
в Крым, он уезжает в Констанстинополь, а затем в Париж, где и поселяется.
В 1921 году в Париже вышла его первая в эмиграции книжка “Дюжина
ножей в спину революции”, где Аверченко облил грязью Советскую Россию, и
причем совершенно заслуженно. Его персонажи- дворяне, купцы, военные,
чиновники и даже рабочий- с тоской поминают прежнюю вольную жизнь. Позже
Аверченко написал и опубликовал свое известное “Письмо Ленину”, в котором
подытоживал свой эмигрантский путь из петербургских “варяг” в
константинопольские греки, начиная с запрещения большевиками летом 1918
года всех оппозиционных журналов, в том числе и “Нового Сатирикона” и
проведения широких арестов.
“Ты тогда же приказал Урицкому закрыть мой журнал , а меня доставить на
Гороховую. Прости, голубчик, что я за два дня до этой предполагаемой
доставки на Гороховую уехал из Петрограда, даже не простившись с тобой.
Захлопотался...
Я на тебя не сержусь, хотя ты гонял меня по всей стране, как серого зайца:
Из Киева в Харьков, из Харькова в Ростов, потом Екатеринослав,
Новороссийск, Севастополь, Мелитополь, опять Севастополь. Это письмо я пишу
тебе из Константинополя, куда прибыл по личным делам”.
За гребнем великих потрясений , в новых произведениях Аверченко, которые
писались в скитаниях- в Констанстинополе, или в Праге- зазвучал тот "смех
сквозь слезы", который был столь характерен для отечественной литературы от
Гоголя до Чехова, горькая сатира оттеснила добродушный юмор. Можно
заметить, что в поздних рассказах Аверченко возникает трагическая нота,
усиленная сознанием собственной оторванности от родной почвы. Его мучает
мысль, что вне родины, вне родного языка и быта нет места писателю.
“Он был болен давно ,- вспоминал об Аверченко журналист Лев Максим. -
не только физически. Он болел смертной тоской по России. В последний раз,
когда мы виделись... Он жаловался мне:
Тяжело как-то стало писать...Не пишется. Как будто не на настоящем стою...”
12 марта 1925 в пражской городской больнице Аверченко скончался от
болезни сердца. Скончался на чужбине, далеко от родной земли. Но он
оставил нам свои книги, которым уготована долгая жизнь.
Конец.
Санкт-Петербург,1997
Использованная литература: Виртуальные источники(SpinNet,FansNet(Sankt
Peterburg)).
Реферат на тему: Письмо к Н. В. Гоголю
Письмо к Н. В. Гоголю
.
Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека этот
эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в какое привело
меня чтение Вашей книги. Но Вы вовсе не правы, приписавши это Вашим
действительно не совсем лестным отзывам о почитателях Вашего таланта. Нет,
тут была причина белее важная. Оскорбленное чувство самолюбия еще можно
перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если б все
дело заключалось только в нем; но нельзя перенести оскорбленного чувства
истины, человеческого достоинства; нельзя умолчать, когда под покровом
религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и
добродетель.
Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со
своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих
вождей ее на пути сознания, развития, прогресса. И Вы имели основательную
причину, хотя на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право
на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считал любовь мою наградою
великого таланта, а потому, что, в этом отношении, представляю не одно, а
множество лиц, из которых ни Вы, ни я не видали самого большего числа и
которые, в свою очередь, тоже никогда не видали Вас. Я не в состоянии дать
Вам ни малейшего понятия о том негодовании, которое возбудила Ваша книга во
всех благородных сердцах, ни о том вопле дикой радости, который издали, при
появлении ее, все враги Ваши — и не литературные (Чичиковы, Ноздревы,
Городничие и т. п.), и литературные, которых имена Вам известны. Вы сами
видите хорошо, что от Вашей книги отступились даже люди, по-видимому,
одного духа с ее духом. Если б она и была написана вследствие глубоко
искреннего убеждения, и тогда бы она должна была произвести на публику то
же впечатление. И если ее принимали все (за исключением немногих людей,
которых надо видеть и знать, чтоб не обрадоваться их одобрению) за хитрую,
но чересчур перетоненную проделку для достижения небесным путем чисто
земных целей — в этом виноваты только Вы. И это нисколько не удивительно, а
удивительно то, что Вы находите это удивительным. Я думаю, это оттого, что
Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек,
роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге.
И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим человеком, а потому, что Вы
столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далека, а
ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими,
какими нам хочется их видеть; потому, что Вы, в этом прекрасном далеке,
живете совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя, или в однообразии
кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на
него влиянию. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в
мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации,
просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!),
не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства
человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и неволе,
права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и
справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого
она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не
имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские
плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страны, где люди сами себя
называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Палашками;
страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и
собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные
корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, современные
национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права,
отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого
выполнения, хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само
правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими
крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается
его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим
заменением однохвостого кнута треххвостою плетью. Вот вопросы, которыми
тревожно занята Россия в ее апатическом полусне! И в это-то время великий
писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными
творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей
возможность взглянуть на себя самое как будто в зеркале,— является с
книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от
крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!.. И это не должно было
привести меня в негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покушение на мою
жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки... И
после этого Вы хотите, чтобы верили искренности направления Вашей книги?
Нет, если бы Вы действительно преисполнились истиною Христова, а не
дьяволова учения,— совсем не то написали бы Вы Вашему адепту из помещиков.
Вы написали бы ему, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как
брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу,
или хоть, по крайней мере, пользоваться их трудами как можно льготнее для
них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном в отношении к ним
положении. А выражение: ах ты неумытое рыло! да у какого Ноздрева, какого
Собакевича подслушали Вы его, чтобы передать миру как великое открытие в
пользу и назидание русских мужиков, которые, и без того, потому и не
умываются, что, поверив своим барам, сами себя не считают за людей? А Ваше
понятие о национальном русском суде и расправе, идеал которого нашли Вы в
словах глупой бабы в повести Пушкина, и по разуму которой должно пороть и
правого и виноватого? Да это и так у нас делается в частую, хотя чаще всего
порют только правого, если ему нечем откупиться от преступления — быть без
вины виноватым! И такая-то книга могла быть результатом трудного
внутреннего процесса, высокого духовного просветления!.. Не может быть!..
Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться, или — не смею досказать моей
мысли...
Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и
мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете?.. Взгляните себе
под ноги: ведь Вы стоите над бездною... Что Вы подобное учение опираете на
православную церковь — это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и
угодницей деспотизма; но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли
общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною церковью? Он
первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичест-
вом запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и
было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за
основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть,
поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства
между людьми,— чем и продолжает быть до сих пор. Но смысл учения Христова
открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь
Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и
невежества, конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от
костей его, нежели все Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи,
восточные и западные. Неужели Вы этого не знаете? А ведь все это теперь
вовсе не новость для всякого гимназиста.
А потому, неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мертвых душ», неужели Вы
искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его
неизмеримо выше духовенства католического? Положим, Вы не знаете, что
второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было,
кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в самом деле Вы
не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского
общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную
сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский
народ называет: дурья порода, колуханы, жеребцы? — Попов. Не есть ли поп на
Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости,
низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знаете?
Странно! По-Вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа
религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек
произносит имя божие, почесывая себе задницу. Он говорит об образе: годится
— молиться, не годится — горшки покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы
увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще
много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами
цивилизации; но религиозность часто уживается и с ними: живой пример
Франция, где и теперь много искренних, фанатических католиков между людьми
просвещенными и образованными и где многие, отложившись от христианства,
все еще упорно стоят за какого-то бога. Русский народ не таков: мистическая
экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого
смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и
заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не
привилась в нем даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных
личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностию,—
ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось
только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством.
Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно
похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность
проявилась у нас только в раскольнических сектах столь противоположных, по
духу своему, массе народа и столь ничтожных перед нею числительно.
Не буду распространяться о Вашем дифирамбе любовной связи русского народа
с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе
сочувствия и уронил Вас в глазах даже людей, в других отношениях очень
близких к Вам по их направлению. Что касается до меня, лично, предоставляю
Вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия (оно
покойно, да, говорят, и выгодно для Вас); только продолжайте благоразумно
созерцать ее из Вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и
не так безопасна... Замечу только одно: когда европейцем, особенно
католиком, овладевает религиозный дух — он делается обличителем неправой
власти, подобно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии сильных земли.
У нас же наоборот, постигнет человека (даже порядочного) болезнь, известная
у врачей-психиатров под именем religiosa mania (религиозная мания), он
тотчас же земному богу подкурит больше, чем небесному, да еще так хватит
через край, что тот и хотел бы наградить его за рабское усердие, да видит,
что этим окомпрометировал бы себя в глазах общества... Бестия наш брат,
русский человек!..
Вспомнил я еще, что в Вашей книге Вы утверждаете как великую и
неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не полезна, но
положительно вредна. Что сказать Вам на это? Да простит Вас Ваш
византийский бог за эту византийскую мысль, если только, передавши ее
бумаге, Вы не знали, что творили...
«Но, может быть,— скажете Вы мне,— положим, что я заблуждался, и все мои
мысли ложь; но почему ж отнимают у меня право заблуждаться и не хотят
верить искренности моих заблуждений?» — Потому, отвечаю я Вам, что подобное
направление в России давно уже не новость. Даже еще недавно оно было вполне
исчерпано Бурачком с братиею. Конечно, в Вашей книге больше ума и даже
таланта (хотя того и другого не очень богато в ней), чем в их сочинениях;
зато они развили общее им с Вами учение с большей энергиею и большею
последовательностию, смело дошли до его последних результатов, все отдали
византийскому богу, ничего не оставили сатане; тогда как Вы, желая
поставить по свече тому и другому, впали в противоречия, отстаивали,
например, Пушкина, литературу и театр, которые с Вашей точки зрения, если б
только Вы имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут
служить к спасению души, но много могут служить к ее погибели. Чья же
голова могла переварить мысль о тожественности Гоголя с Бурачком? Вы
слишком высоко поставили себя во мнении русской публики, чтобы она могла
верить в Вас искренности подобных убеждений. Что кажется естественным в
глупцах, то не может казаться таким в гениальном человеке. Некоторые
остановились было на мысли, что Ваша книга есть плод умственного
расстройства, близкого к положительному сумасшествию. Но они скоро
отступились от такого заключения: ясно, что книга писалась не день, не
неделю, не месяц, а может быть год, два или три; в ней есть связь; сквозь
небрежное изложение проглядывает обдуманность, а гимны властям предержащим
хорошо устраивают земное положение набожного автора. Вот почему
распространился в Петербурге слух, будто Вы написали эту книгу с целию
попасть в наставники к сыну наследника. Еще прежде этого в Петербурге
сделалось известным Ваше письмо к Уварову, где Вы говорите с огорчением,
что Вашим сочинениям в России дают превратный толк, затем обнаруживаете
недовольство своими прежними произведениями и объявляете, что только тогда
останетесь довольны своими сочинениями, когда тот, кто и т. д. Теперь
судите сами: можно ли удивляться тому, что Ваша книга уронила Вас в глазах
публики и как писателя и, еще больше, как человека?
Вы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете русскую публику. Ее
характер определяется положением русского общества, в котором кипят и
рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжелым гнетом, не находя исхода,
производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной литературе,
несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение вперед. Вот почему
звание писателя у нас так почтенно, почему у нас так легок литературный
успех, даже при маленьком таланте. Титло поэта, звание литератора у нас
давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров. И вот почему у нас
в особенности награждается общим вниманием всякое так называемое
либеральное направление, даже и при бедности таланта, и почему так скоро
падает популярность великих поэтов, искренно или неискренно отдающих себя в
услужение православию, самодержавию и народности. Разительный пример —
Пушкин, которому стоило написать только два-три верноподданнических
стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться
народной любви. И Вы сильно ошибаетесь, если не шутя думаете, что Ваша
книга пала не от ее дурного направления, а от резкости истин, будто бы
высказанных Вами всем и каждому. Положим, Вы могли это думать о пишущей
братии, но публика-то как могла попасть в эту категорию? Неужели в
«Ревизоре» и «Мертвых душах» Вы менее резко, с меньшею истиною и талантом,
и менее горькие правды высказали ей? И она, действительно, осердилась на
Вас до бешенства, но «Ревизор» и «Мертвые души» от этого не пали, тогда как
Ваша последняя книга позорно провалилась сквозь землю. И публика тут права:
она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и
спасителей от мрака самодержавия, православия и народности и потому, всегда
готовая простить писателю плохую книгу, никогда не прощает ему зловредной
книги. Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще и в
зародыше, свежего, здорового чутья; и это же показывает, что у него есть
будущность. Если Вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению Вашей
книги!..
Не без некоторого чувства самодовольства скажу Вам, что мне кажется, что
я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностию
дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда
пронесся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать Вашу книгу в
числе многих тысяч экземпляров и продавать ее по самой низкой цене, мои
друзья приуныли, но я тогда же сказал им, что несмотря ни на что книга не
будет иметь успеха и о ней скоро забудут. И действительно, она теперь
памятнее всем статьями о ней, нежели сама собою. Да у русского человека
глубок, хотя и не развит еще инстинкт истины!
Ваше обращение, пожалуй, могло быть и искренно. Но мысль — довести о нем
до сведения публики — была самая несчастная. Времена наивного благочестия
давно уже прошли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться
везде все равно и что в Иерусалиме ищут Христа только люди, или никогда не
носившие его в груди своей, или потерявшие его. Кто способен страдать при
виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей,— тот
носит Христа в груди своей и тому незачем ходить пешком в Иерусалим.
Смирение, проповедуемое Вами, во-первых, не ново, а во-вторых, отзывается,
с одной стороны, страшною гордостью, а с другой — самым позорным унижением
своего человеческого достоинства. Мысль сделаться каким-то абстрактным
совершенством, стать выше всех смирением может быть плодом только или
гордости, или слабоумия, и в обоих случаях ведет неизбежно к лицемерию,
ханжеству, китаизму. И при этом Вы позволили себе цинически грязно
выражаться не только о других (это было бы только невежливо), но и о самом
себе — это уже гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по
щекам, возбуждает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя,
возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не просветлены; Вы не
поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной
христианского учения, а болезненною боязнью смерти, черта и ада веет от
Вашей книги. И что за язык, что за фразы! «Дрянь и тряпка стал теперь всяк
человек». Неужели Вы думаете, что сказать всяк, вместо всякий, значит
выразиться библейски? Какая это великая истина, что когда человек весь
отдается лжи, его оставляют ум и талант! Не будь на Вашей книге выставлено
Вашего имени и будь из нее выключены те места, где Вы говорите о самом себе
как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и
фраз — произведение пера автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?
Что же касается до меня лично, повторяю Вам: Вы ошиблись, сочтя статью
мою выражением досады за Ваш отзыв обо мне как об одном из Ваших критиков.
Если б только это рассердило меня, я только об этом и отозвался бы с
досадою, а обо всем остальном выразился бы спокойно и беспристрастно. А это
правда, что Ваш отзыв о Ваших почитателях вдвойне нехорош. Я понимаю
необходимость иногда щелкнуть глупца, который своими похвалами, своим
восторгом ко мне только делает меня смешным; но и эта необходимость тяжела,
потому что как-то по-человечески неловко даже за ложную любовь платить
враждою. Но Вы имели в виду людей если не с отменным умом, то все же и не
глупцов. Эти люди в своем удивлении к Вашим творениям наделали, гложет
быть, гораздо больше восторженных восклицаний, нежели сколько высказали о
них дела; но все же их энтузиазм к Вам выходит из такого чистого и
благородного источника, что Вам вовсе не следовало бы выдавать их головою
общим их и Вашим врагам, да еще вдобавок обвинить их в намерении дать какой-
то предосудительный толк Вашим сочинениям. Вы, конечно, сделали это по
увлечению главною мыслию Вашей книги и по неосмотрительности, а Вяземский,
этот князь в аристократии и холоп в литературе, развил Вашу мысль и
напечатал на Ваших почитателей (стало быть, на меня всех больше) чистый
донос. Он это сделал, вероятно, в благодарность Вам за то, что Вы его,
плохого рифмоплета, произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню, за
его «вялый, влачащийся по земле стих». Все это нехорошо! А что Вы только
ожидали времени, когда Вам можно будет отдать справедливость и почитателям
Вашего таланта (отдавши ее с гордым смирением Вашим врагам), этого я не
знал, не мог, да, признаться, и не захотел бы знать. Передо мною была Ваша
книга, а не Ваши намерения. Я читал и перечитывал ее сто раз, и все-таки не
нашел в ней ничего, кроме того, что в ней есть, а то, что в ней есть,
глубоко возмутило и оскорбило мою душу.
Если б я дал полную волю моему чувству, письмо это скоро бы превратилось
в толстую тетрадь. Я никогда не думал писать к Вам об этом предмете, хотя и
мучительно желал этого и, хотя Вы всем и каждому печатно дали право писать
к Вам без церемоний, имея в виду одну правду. Живя в России, я не мог бы
этого сделать, ибо тамошние Шпекины распечатывают чужие письма не из одного
личного удовольствия, но и по долгу службы, ради доносов. Но нынешним
летом начинающаяся чахотка прогнала меня за границу и N переслал мне Ваше
письмо в Зальцбрунн, откуда я сегодня же еду с Ан<ненковым> в Париж через
Франкфурт-на-Майне. Неожиданное получение Вашего письма дало мне
возможность высказать Вам все, что лежало у меня на душе против Вас по
поводу Вашей книги. Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить: это не в
моей натуре. Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибался в моих о
Вас заключениях — я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что
сказал Вам. Тут дело идет не о моей или Вашей личности, а о предмете,
который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идет об
истине, о русском обществе, о России. И вот мое последнее, заключительное
слово: если Вы имели несчастие с гордым смирением отречься от Ваших истинно
великих произведений, то теперь Вам должно с искренним смирением отречься
от последней Вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми
творениями, которые напомнили бы Ваши прежние.
Залъцбрунн 15-го июля н. с. 1847-го года.
Использованная литература
В.Белинский - Статьи и рецензии, М., 1971 г.
| |
