|
Реферат: Биография Эдгара Дега (Искусство и культура)
Эдгар Дега (1834-1917) "Я до сих пор не встречал человека, который умел бы
лучше изображать современную жизнь, душу этой жизни", - так писал о Дега
Эдмон Гонкур, один из самых чутких к изобразительному искусству французских
писателей второй половины XIX века.
Будущий художник родился в семье парижского банкира, художественное
образование получил в Школе изящных искусств, в классе ученика Энгра -
Ламотта. Энгр был кумиром молодого Дега, его пленяли и энгровское
несравненное владение линией, и парадоксально сочетавшаяся с "классицизмом"
острота видения действительности, проникающая зоркость взгляда. В конце
1850-х годов во время своего первого путешествия в Италию художник изучает
и копирует также старых мастеров, а после возвращения в Париж пишет ряд
полотен на "исторические" - в традиционно-академическом понимании - темы
("Спартанские девушки вызывают на соревнование юношей", "Семирамида
закладывает город" и др.). Однако академическими в этих работах являлись
лишь сами сюжеты: древние греки имели у Дега облик современных парижан, а
живопись отличалась свежестью и внутренней свободой.
В 1860-е годы мастер создает серию замечательных портретных образов,
продолжающих традиции Энгра и одновременно неповторимо индивидуальных по
стилю. В них уже ярко проявились такие характерные для Дега качества, как
редкая правдивость в передаче модели, объективность, неотделимая от скрытой
теплоты чувства, строгое благородство колорита, утонченность и энергия
цветовой нюансировки. Энгровская гладкость письма сочеталась здесь с более
современной живописной манерой, близкой Э. Мане. Вскоре в этих портретах
появляется и нечто более новаторское: в "Женщине с хризантемами" (1865)
художник смело отодвигает главную фигуру в край холста и срезает ее
рамой...
1860 - 1870-е годы - во многом переломные для французской культуры XIX
века. Стремление к современности художественного языка, поиски новых
средств выразительности пронизывали в это время поэзию Бодлера, романы
Флобера, Золя и Гонкуров, живопись Мане, Ренуара, Моне, Писсарро и других
молодых художников, вошедших вскоре в историю искусства под именем
импрессионистов. Дега присоединился к этому движению с самого начала его
возникновения. Он посещает кафе Гербуа и "Новые Афины" - место постоянных
встреч Мане и его друзей, принимает участие в большинстве выставок
импрессионистов. Как для всех них, "быть современным" означало для него
прежде всего воплощать в искусстве непосредственные "впечатления" (отсюда
название течения), а также быть демократичным, черпать сюжеты из гущи
простонародной парижской жизни. Аристократически замкнутый, язвительный,
необычайно скрытный в личной жизни, Дега был одержим настоящей страстью к
изучению окружающей действительности. В отличие от других импрессионистов,
он писал только фигурные композиции, но на смену ранним портретам теперь
приходят жокеи на лошадях, скачки, сценки в кафе и кабаре, модистки,
прачки, балерины и женщины "за туалетом". Во всех этих образах утверждалась
новая, чисто современная красота, неотъемлемыми чертами которой были
правдивость, непосредственность, демократизм и острота характерного.
Пожалуй, лучше всего об этом сказал сам Дега в одном из сонетов,
посвященном его излюбленным персонажам - балеринам: ... Пляшите, красотой
не обольщая модной, Пленяйте мордочкой своей простонародной, Чаруйте
грацией с бесстыдством пополам, Вы принесли в балет бульваров обаянье,
Отвагу, новизну. Вы доказали нам, Что создают цариц лишь грим да
расстоянье. Цель своего творчества французский художник видел в воплощении
правды жизни, которая была для него слишком значительной, чтобы нуждаться в
приукрашивании. Но постижение жизни достигалось не подражанием, а условными
средствами искусства. Дега подчеркивает эту условность живописного языка,
контраст между "вульгарностью" натуры и утонченной гармонией и красотой
колорита, рисунка, ритмического узора. Он противопоставляет также
бесстрастную объективность в обрисовке персонажей - и чувство, разлитое в
самой живописи, несущей в себе и иронию художника, и его глубокую нежность
к моделям.
"Не было искусства, менее непосредственного, чем мое", - писал Дега. Каждое
его произведение - итог длительных наблюдений и такой же упорной работы по
их претворению в законченный образ. В его творчестве не было ничего от
экспромта, продуманность его композиций заставляла порой вспомнить Пуссена.
Но в результате возникали образы, казавшиеся олицетворением мгновенного и
случайного. Во французском искусстве конца века Дега в этом отношении
являлся диаметральной противоположностью Сезанну. Если у последнего картина
вмещала в себя всю непреложность миропорядка и выглядела завершенным в себе
микрокосмом, то у Дега она всегда содержала лишь часть срезанного рамой
потока жизни. Сами его образы были исполнены динамизма, воплощали
убыстрившиеся ритмы современной художнику эпохи. Именно страсть к передаче
движения - этой, по словам Ренуара, "болезни века" - определила сами сюжеты
Дега: изображения пробега лошадей, репетиций и представлений балета,
прачек, несущих белье, гладильщиц за работой, моющихся, одевающихся или
причесывающихся женщин. Произведения французского мастера - настоящая
энциклопедия человеческих поз и "моментов" движений. Но также - смелых
ракурсов и всегда динамичных точек зрения, лишавших даже статичный мотив
замкнутости и стабильности. В отличие от других импрессионистов, Дега
никогда не включал в свои композиции изображения японских гравюр, но он,
как никто другой, проник в свойственный этим гравюрам принцип динамичного
видения мира. Его искусство перебрасывало мост и в будущее - к современной
документальной фотографии и кино. Персонажи Дега кажутся при этом снятыми
не простой, а "скрытой камерой". О своих женщинах "за туалетом" он писал:
"До сих пор нагота изображалась в позах, которые предполагают наличие
свидетелей. Мои же женщины - честные человеческие существа, они не думают
ни о чем другом, а заняты своим делом".
В своем стремлении постичь интимные тайны жизни Дега был одновременно
трезвым наблюдателем и романтиком, умевшим "заворожить истину".
(Романтичной была уже сама его устремленность к жизненным тайнам.) В его
работах "поэзия и правда" всегда сосуществуют.
Особенно наглядно это в многочисленных балетных композициях, где закулисные
"трудовые будни" театра соседствуют с волшебной феерией, происходящей на
сцене. Грубоватые, плебейские танцовщицы становятся на наших глазах
романтическими сильфидами; чудо искусства и поэзии рождается именно из
прозы жизни...
В живописи импрессионистов Дега занимал особое место - прежде всего из-за
той роли, которую играл в его творчестве рисунок и благодаря характерному
для него сочетанию импрессионистического растворения красок в потоке света
и пластической определенности формы. С годами художник все чаще отдавал
предпочтение пастели (в основном в сочетании с монотипией, литографией или
гуашью), привлекавшей его благородной приглушенностью и при этом чистотой и
насыщенностью цвета, бархатистой матовостью фактуры, живой вибрацией
штриха. Постепенно стиль Дега приобретает черты все большей обобщенности и
монументальности. Исчезают аксессуары и иллюзионистичность пространства,
линия и цвет становятся нераздельным целым. При этом именно цвету -
свободной, горящей, переливающейся оттенками красочной стихии - принадлежит
в позднем творчестве художника ведущая роль. В колористических "симфониях"
на темы танцовщиц, созданных в конце столетия, Дега, оставаясь в целом в
пределах импрессионистической фиксации отдельного мгновения, уже делает
решительный шаг в сторону более обобщенного видения XX века, кажется
непосредственным предшественником фовистов.
На протяжении почти всего творческого пути художник занимался также
скульптурой: лепил из раскрашенного воска и глины статуэтки движущихся
лошадей, балерин в позициях классического танца и женщин "за туалетом".
(После смерти Дега эти почти не известные широкому зрителю статуэтки были
переведены в бронзу.) В начале нашего столетия из-за прогрессирующей
болезни глаз скульптура стала единственным видом творчества мастера. Конец
его был трагичным: художник, поражавший современников зоркостью видения,
умер почти полностью ослепшим.
Использованы материалы статьи Н. Апчинской в кн.: 1984. Сто памятных дат.
Художественный календарь. Ежегодное иллюстрированное издание. М. 1984.
[pic]
Литература:
Эдгар Дега. Письма. Воспоминания современников. М., 1971
Реферат на тему: Биография и творчество Андрея Рублёва
Более половины тысячелетия миновало с тех пор, когда в городах и монастырях
Северо-Восточной Руси середины 14-го века жил и работал монах-иконописец
Андрей Рублёв, прославленный теперь по всему миру как один из величайших
художников России.
Никто не найдет среди многих тысяч древних рукописей, сберегаемых по
большим и малым книгохранилищам России, никаких записей о детстве Рублева,
поскольку их никогда не было. Источники молчат о том, что составляет
обязательную принадлежность биографии самого заурядного человека нового
времени — где, в каком году и в какой среде он родился. Навсегда сокрытым
останется даже имя, данное будущему художнику при рождении, ибо Андрей его
второе, монашеское, имя...
Но не все исчезает с лица земли из кажущегося исчезнувшим. В
описываемые нами времена верили, что и единое мгновение человеческой жизни
оставляет навсегда свой след, иногда определенный, четкий, иногда почти
невидимый для постороннего глаза.
И мы сейчас, отыскивая не по следам даже, а по едва примятым былинкам
жизненные пути художника, не должны пренебречь и самым малым знаком,
оставленным для нас временем. Тогда задача наша не покажется столь уж
безнадежной — на карте прослеживаемого пути между белыми пустотами пролягут
линии, местами прерывистые, иногда сплошные...
Последуем и в этом случае совету старых книг: "Рассмотрите и
расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему..."
Вопрос о времени рождения художника с той мерой точности, которая была
при этом возможна, уже разрешен исследователями на основании косвенных
соображений. Принято считать, что Рублев родился около 1360 года. Эта дата
в достаточной мере согласуется со свидетельствами источников, что скончался
он в 1430 году "в старости велицей". Правда, «старостью великой»
древнерусские книжники определяли возраст и в восемьдесят и в девяносто
лет. Устанавливая дату рождения, биографы исходили из того, что незадолго
до смерти Рублев был полон сил, писал иконы и фрески, а последнее требует
особенно значительной телесной крепости. Предполагая, что зрелость, не
отмеченная еще чертами старческой усталости и упадка, приходится не позднее
чем на седьмой десяток жизни, договорились об этой приблизительной дате.
Отдельные попытки уменьшить его возраст общего признания не получили. В
последние годы наметилось даже мнение о возможности его рождения несколько
раньше 1360 года — скажем, в 1350-х годах.
Где была «земля рождения его», та земля, которая взрастила на своем
лоне будущего великого художника? Все, что мы сейчас знаем о его личной и
творческой судьбе, свидетельствует — Рублев уроженец средней полосы России,
тех мест, которые мы называем теперь Подмосковьем. Здесь, и только здесь,
сохранялись его произведения, и дошедшие до нас, и известные по древним
описям. С подмосковными обителями связана его монашеская жизнь. И наконец,
в своей живописи Рублев продолжал глубинные и давние традиции именно этого
края — Ростово-Суздальской Руси.
Из поколения в поколение грамотные читали в книгах и все, взрослые и дети,
ежегодно слушали чтение истории об одном человеке необыкновенной судьбы,
который был благочестив, стар годами, кормился же трудом своих рук, ибо
"художеством был плотник". Плотник художеством! Древний взгляд на ремесло
как на художество неразделим с пониманием искусства как высоко го ремесла.
Монастырский обычай при пострижении давать имя, чаще всего
начинающееся па ту же букву, что и мирское, свидетельствует нам, что при
крещении нарекли Рублева, может быть, Алексеем или Александром, Афанасием
или Антонием, или еще каким-нибудь уже редким именем — сто тридцать шесть
мужских имен, начинающихся па первую букву алфавита, насчитывает древний
русский календарь — святцы.
Человек рождается на земле обжитой, в среде, которая хранит опыт,
память, убеждения многих поколений. Он — плод, вырастающий, когда приходят
ему времена и сроки, на древнем многовековом древе народной жизни. Он плоть
от плоти длящегося веками единства — истории своего народа. Его предки,
современники и потомки напитаны единой живительной влагой, добытой из
глубин матери-земли. Одно солнце веками согревало сменявшие друг друга
поколения и несло жизнь и свет, потому что без этого света, льющегося с
небесной высоты, нельзя жить могучему древу...
Зимой 1240 г. Орда захватила Киев и южно-русские земли, ещё
остававшиеся свободными от монголо-татарского ига. В 1241 г. На
новгородские земли, которые не смогли захватить пришельцы из Азии,
двинулись с запада крестоносцы. Казалось, что историческое бытие русского
народа подходило к концу, что на этой растерзанной земле ему суждено
умереть, раствориться в среде сильнейших…
Современники видели причину погибели Руси в междоусобных раздорах,
отсутствии единства, непонимании общности в судьбах всей нашей прекрасной
земли. Старая, тревожная мысль, звучавшая ещё в "Слове о полку Игореве".
Буря прошла над Русью, но "древо отцов" устояло. Согнутое, с
обломанными ветвями, оно не было вырвано с корнем из родной почвы. Данницей
Орды, под её управлением, но сохранилась традиционная русская
государственность.
Наступили времена иных подвигов. Героический мученический всплеск
утих, не находя почвы для своего роста «Русь смирися». Сколько их было,
безвестных судеб, людей, несших крест терпения и поругания! Чем они жили,
на что надеялись? В судьбах тех, чья память не поглощена забвением, хорошо
видна удивительная стойкость. С самых первых лет ига громадная внутренняя
сила проявилась в деятельности многих русских князей. Складывается особый
тип национального служения — терпеливой твердости и политической
выдержанности действий по отношению к завоевателям для блага своей земли.
Об этих «отечестволюбцах», трудившихся «про отчину свою и отечество»,
писали летописцы, слагались предания, повести, жития, исторические песни.
Среди собирателей и защитников русской земли самой яркой звездой на
небосклоне ХIII столетия сияет имя Александра Невского. В историю вошли его
громкие победы над ливонцами, но за блеском славы почти не проглядывают
трагический, жертвенный облик, его ранняя смерть, предсмертные черные
одежды схимника...
С наступлением иноземного ига существенно изменились, но не исчезли
условия для культурной жизни страны. В незащищенных, пограничных степи
киевских землях она надолго замирает. Северо-Восточная Русь оказалась в
этом отношении гораздо более жизнестойкой. Есть сведения, что здесь уже
через два года после Батыевой «рати» поновляли церкви. Не прервалась нить
исторической памяти народа — летописание. Все больше и больше времени
проводят митрополиты всея Руси во Владимире, пока, наконец, к самому исходу
ХIII столетия общерусская церковная кафедра не перейдет окончательно из
разоренного и подверженного опасностям Киева в северо-восточную столицу. Но
и здесь культурные силы были подорваны. Многие книжные люди, художники,
зодчие, ремесленники погибли в огне нашествия или были уведены в плен.
Прекратилось почти па полстолетия каменное церковное строительство, и с ним
пресеклось цветущее в домонгольской Руси искусство настенных росписей —
фрески. Культурные потери осознавались в те годы как нечто тяжелое,
требующее восполнения. В 1267 году митрополит Кирилл, первым управлявший
русской церковью при ордынском иге, добился у хана особых охранных
привилегий для целого ряда «церковных людей и среди них для "церковных
мастеров". Что это были за мастера, раскрывают более поздние источники.
Речь шла о художниках, писцах книг, зодчих — "каменных здателях и
древодельных". Строительная деятельность второй половины ХIII века очень
скромна и не способна возбудить воображение. Поддерживали от обветшания
старые палаты и соборы, меняли покрытия и полы. Устраивали новые приделы
внутри давно существовавших церквей.
Изобразительное искусство быстро утратило высокое совершенство формы и
идеально-возвышенный, эпически-монументальный строй образов домонгольских
времен. Оно стало проще, но открытей в выражении скорби, страдания.
Эти изменения отражали новый, выстраданный в исторической катастрофе
опыт. В жизни народа, потерявшего свою самостоятельную государственность и
величие, произошло нечто, чего никогда раньше не случалось в его истории.
Народ, который вместе со своей землей оказался в огромном чуждом
государстве, неожиданно осознал через горе и страдание свою общность по
крови и вере. И общим несчастьем, и историческим воспоми- нанием русские
люди стали еще ближе друг другу... Кто не знает этого по собственному опыту
— как смерть или иное горе объединяют и примиряют людей, заставляют
относиться терпимей, любовней и внимательней к ближнему? Недаром же
считалось, что именно в страдании особенно ясно видны те ценности, которые
забываются во времена благополучного бытия и отдельных людей, и целых
поколений...
Было, однако, и другое — ужас, унижение, бесправие. Странно двоится,
даже на страницах летописей, эта далекая жизнь. Иногда бедствия и
жестокости заставляют сжиматься сердце. Часто кажется, что жизнь шла своим
путем, укреплялась теми ценностями, которые давали силы пережить эту
народную беду как беду внешнюю, не затрагивающую суть, основу народного
бытия. да был страх, захвативший не одно поколение. «Когда, — по слову
историка В. О. Ключевского, — уже вымирали последние старики, увидевшие
свет около времени татарского разгрома Русской земли... во всех русских
нервах еще до боли живо было впечатление ужаса, про изведенного этим
всенародным бедствием и постоянно подновлявшегося многократными местными
нашествиями татар. Это было одно из тех народных бедствий, которые приносят
не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая народ
в мертвенное оцепенение. Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую
бодрость и упругость и безнадежно отдавались своему прискорбному положению,
не находи и не ища никакого выхода. Что еще хуже, ужасом отцов, переживших
бурю, заражались дети, родившиеся после нее. Мать пугала непокойного
ребенка лихим татарином, услышав это злое слово, взрослые растерянно
бросались бежать, сами не зная куда. Внешняя случайная беда грозила
превратиться во внутренний хронический недуг; панический ужас одного
поколения мог развиться в народную робость, в черту национального
характера...»
Старой столице Северо-Восточной Руси — Владимиру не пришлось окрепнуть
и подняться настолько, чтобы стать ядром, вокруг которого началось бы
собирание Руси.
Новые исторические условия способствуют росту не когда незначительных
городов — Твери и Москвы. Тверь становится вместе с окрестными городами и
волостями мощным княжеством. деревянный, окруженный насыпными валами град в
верхнем течении Волги, среди непроходимых лесов и болот, быстро богатеющий
и более отдаленный от ордынских кочевий, привлекает постоянно население из
других мест. В окрепшей Твери «проявились первые признаки тяги к
национальной самостоятельности». Великий князь Ярослав Ярославович Тверской
сделал окончившуюся неудачей по пытку установить тверское господство в
Новгороде и создать тем самым мощное государство на северо-западе Руси. Его
сын Михаил сумел на короткое время добиться союза с растущей и быстро
усиливавшейся Москвой. Но ордынцы, понимая опасность тверского влияния,
ссорили русских князей, вызывали на соперничество, «разъединяли и
властвовали». В начале Х века разгорелась трагическая вражда Твери и
Москвы, часто жестокая, кровавая, которая подрывала силы измученной Руси.
В 1317 году на Тверь напала объединенная татаро-московская рать.
Тверские полки в битве у Бертенева одержали первую решительную победу. Но
вскоре тверской князь Михаил был вызван в Орду и там зверски убит. В 1327
году в Твери вспыхнуло народное восстание против завоевателей.
Последовавший за ним разгром города и княжества усилил роль Москвы. Тверь
жила, боролась, но поднимался город, который станет столицей Руси, ее
государственным и духовным средоточием.
"В то время как все русские окраины страдали от в врагов, маленькое
срединное Московское княжество оставалось безопасным, и со всех краев
Русской земли потянулись туда бояре и простые люди. Московские князьки,
братья Юрий и Иван Калита, смело, без оглядки и раздумья, пуская против
врагов все доступные средства, ставя в игру все, что могли поставить,
вступили в борьбу со старшими и сильнейшими княжествами за первенство, за
старшее Владимирское княжение и при содействии самой Орды отбили его у
соперников... По смерти Калиты Русь долго вспоминала его княжение, когда ей
впервые за сто лет рабства удалось вздохнуть свободно, и любила украшать
память этого князя благодарной легендой...» (В. О. Ключевекий).
Сын осторожного, домовитого Калиты звался уже Симеоном Гордым. В
княжение Калиты произошло со бытие, которое сделало Москву церковным
центром Руси. В 1326 году сюда переехал из Владимира митрополит Петр,
который перед смертью завещал похоронить себя в строящемся Успенском соборе
Кремля. «Именно в маленькой Москве, — напишет историк, — Петр прозрел тот
центр, который объединит земли русские, покончит с междоусобицами и
братоубийственными войнами...» По преданию, записанному древним книжником —
автором жития Петра, митрополит сказал Ивану Калите: "Град сей славен будет
во всех градах русских, и святители поживут в нем... " Уже во времена
Рублева эти слова звучали как сбывшееся пророчество. Московские
митрополиты, особенно старший современник художника — Алексей, много
способствовали впоследствии объединению Руси вокруг Москвы. Здесь вызрели и
определились силы для будущего освобождения от иноземного владычества.
Будущий великий художник родился в годы трудные, но усилия нескольких
поколений русских людей во многом изменили жизнь той эпохи, положили
основание грядущим историческим переменам. Многозначительным свидетельством
подъема народной жизни во всех областях — нравственной, культурной,
государственной — стало духовное движение, которое, и это тоже не случай
но, возникло в московских «пределах».
Внимание к личности человека, к «внутреннему деланию», серьезные
культурные интересы, идеал нестяжания, суровая трудовая жизнь делали
участников этого движения учителями жизни. Высокий авторитет и уважение
народа позволили многим из них стать "властителями душ" не одного поколения
русских людей и внести исключительно важный вклад в общенародное дело.
Именно из этой среды выйдет и великий художник Анд рей Рублев.
...В молчании истории об отдельных человеческих судьбах есть своя
закономерность. Мировоззрение тех времен ставило в судьбе человека
слиянность и сопричастность общности несравненно выше частного. Поэтому
личное неизбежно оказывалось погруженным в общее, и в многовековую жизнь
народа, и в судьбу поколения.
Со времен крещения Руси, не прерываясь и в самые тяжкие лета ее
истории, столетиями, из года в год, велось у нас по монастырям, по
княжеским и епископским дворам, а иногда просто при приходских церквах
летописание. Из записей, копившихся веками, составлялись летописные своды.
При чтении их происходит воскрешение из небытия живой жизни давно ушедших
поколений, звучит их подлинный голос...
В год, принятый теперь за дату рождения Рублева, московский летописец
писал о событии, которое будет иметь существенное значение в жизни
художника, так как именно "в лето 6868 (1360) прииде из Кыева на Москву
преосвященный митрополит Алексей". В этот же год митрополит Алексей положил
основание подмосковному Спасскому монастырю, где Рублеву суждено будет
монашествовать, писать иконы и фрески, умереть и здесь же быть погребенным.
В 1360 году на Руси неспокойно, и это неспокойствие происходит по
случаю «замятни» беспорядков в Золотой Орде. Ханы воюют между собой за
право первенства в ордынском царстве. Смена «царей» порождает княжеские
смуты на Руси, ибо великокняжеский титул и с ним право владения престольиым
городом Владимиром князья Северо-Восточной Руси должны каждый раз заново
получать у недолговечных ордынских властителей. Весной того же года "прииде
на царство Волжское некий царь с востока именем Хидырь, седе на царство и
дасть княжение великое князю Дмитрию Констянтиновичу Суздальскому... ни по
отчине, ни по дедине...". Это событие предвещает войну суздальцев с юным
московским князем Дмитрием Ивановичем, имеющим родовое право на великое
княжение. Люди ждут бедствий и разорений, которыми всегда сопровождаются
усобицы. Дважды за этот год летописец отмечает небесные явления. Ранней
весной "огнены зари явишася от востока, ходяши чрез небо к западу". А перед
этим, в декабре, вспоминает книжник, воспитанный на символическом
толковании разных природных явлений, был другой недобрый знак — луна
соделалась "аки темною кровью покровена на чистом небе"...
Нелегкий год для рождения великого русского художника избрали
позднейшие исследователи. Но не меньше ли скорбели бы и тревожились
родители за судьбу беззащитного, крохотного существа, появись он на свет
несколькими годами раньше? Однако и в 1350-х годах при благополучных
отношениях русских «с добрым царем Чжанибеком» великая была «истома» от
законных и самозваных ордынских «послов» и внутренних неустроений...
В 1361 году записано в летописях: "Велика замятня в Орде!". Хан убит
своим сыном, который на четвертый день после убийства «сел на царство», а
на седьмой день его царствования военачальник Мамай поднял мятеж и ушел
едва ли не со всей Ордой за Волгу. Появился самозванец именем Кальдибек,
выдававший себя за сына царя Чжанибека. В ордынских улусах начался страшный
голод. Русские князья, бывшие в Орде по вызову тамошних властителей,
ограблены и едва успели бежать на Русь. На следующий год московскому князю
Дмитрию удалось получить Владимирское великое княжение, но, чтобы вступить
во Владимир, ему пришлось готовиться к войне с суздальцами.
В 1362 году в местах, где жили родители Рублева, шла подготовка к
военным действиям. Московское войско подступило к Переславлю, а затем ко
Владимиру. К счастью, на этот раз усобица кончилась без кровопролития —
Дмитрий Константинович, не приняв боя, оста вил столицу и отошел к Суздалю.
После двухлетних тревог наступило время относительно спокойное, но в
1364 году разразилась страшная беда — в Нижнем Новгороде, а потом в
Переславле, Коломне и на Москве началась чума. «Прииде сея казнь, — с
чувством скорби повествует летопись, — и такое множество было мертвых, что
не успевали живые погребать их», «был мор велик и страшен, везде бо мертвии
в градах и в селах, в домах и у церквей. И туга и скорбь и плачь неутишим,
мало было живых, но вси мертвии... дворы многи пусты быша, а в иных один
остался или два, ли женеск пол, ли мужеск, или отроча мало...»
Какая сила сохранила тогда «малое отроча» — будущую славу русской
культуры? Миновала ли смертная язва его родной дом, или малым ребенком
пережил он смерть близких, нам уже никогда не узнать. Из летописей известно
только, что в следующем, 1365 году в сильную засуху сгорела дотла вся
Москва, за два часа «погоре весь город — без остатка», а наступившее лето
1366-е отмечено еще одним великим мором — чумой "во граде Москве и во всех
пределах его".
В конце IЗб0-х — начале 1379-х годов резко обострились давние
враждебные отношения Московского и Тверского княжеств. Кровопролитные
распри сопровождались разорениями, пожарами городов и сел, убийствами,
захватом в полон мирных жителей. Взаимные обиды были столь велики, что эта
междоусобица отмечена редкой жестокостью.
В начале зимы 1368 года в сторону московских владений двинулись ратью
объединенные войска всех литовских князей: «Ольгерд собра силу многу и
приде к Москве в силе тяжце», ибо к нему присоединились тверские и
смоленские полки.
Перейдя московский рубеж — границы княжества, «нача воевати порубежные
места, жещи и грабити, а люди сещи». За этими скупыми словами летописи
открывается картина великих страданий беззащитного населения сел и
маленьких городков — холодная зима, ограбленные и сожженные жилища,
изрубленные тела людей. Местные князья с малыми своими силами не могли
остановить огромное войско, но решительно выходили на битву. Литовцы
разбили на реке Тростне московский сторожевой полк, уничтожив почти все
войско. Ольгерд, не встречая уже никакого сопротивления, устремился к
Москве и осадил город.
После безуспешной трехдневной осады литовцы и союзные с ними русские
войска отступили от Москвы, предав огню посад и множество подмосковных сел,
пограбив монастыри и церкви. Подмосковное население или без жалостно
убивалось, или уводилось в плен. Правда, из сообщений летописи можно
понять, что многие жители успели разбежаться, но их имущество, дома — все
погибло. Это было разорение, подобного которому Московское княжество, по
словам летописца, не знало сорок один год, со времени последнего крупного
нашествия Орды в 1327 году.
Ответный поход москвичей на Тверь был не менее жесток и разорителен.
Не один год длилась война двух княжеств. Временные затишья лишь
подтверждали слова древнего летописца: «Мир стоит до рати, а рать до мира».
А поскольку «война без падших мертвых не бывает», братья по крови и вере
убивали друг друга, и невозможно было вырваться из кольца взаимных обид. Но
тем трагичней сознавались братоубийство и разделенность русских людей.
Жизнь открывалась перед ребенком во всей своей тяготе. Одной из
первых, непреложных реальностей была смерть. Моровые язвы и едва ли не
ежегодные войны научили понимать, «каков есть мрак тени смертной». Сама
действительность с ее неприкрытой и неприкрашенной данностью смерти не
могла не приводить к мысли о непрочности земного бытия, о тленности тех
нитей, из которых соткана ткань жизни...
Чтобы понять тогдашнее отношение к "общедательному долгу" смерти,
современному человеку нужно проделать некоторую мысленную «реставрацию»,
соотносящую жизнь и мировоззрение людей тех времен. Древние жития нередко
пишут об удивительных изменениях во взглядах взрослого человека,
пережившего смерть близких и утвердившегося в мысли о тщете земной жизни.
«Скоропадущая плоть наша, — сказано в «Изборнике», известном на Руси с
ХI века, ибо сегодня еще растем, а завтра гнием», В том же сборнике,
продолжая мысль о краткости земного поприща человека, книжник призывает:
«Смерть поминай всегда, да та память научит тя паче всех, како жить в малом
сем времени...» Сделайся с людьми кротким, голодного накорми, жаждущего
напои, находящегося в темнице посети, видишь беду человеческую –
посочувствуй.
С детских лет чуткая н внимательная душа мальчика видела и другую
сторону — человеческое добро и самоотверженность: терпение в скорбях,
созидательный труд, которые противостояли хаосу и разрушению. Вставали из
пепла города и села. Москва строила впервые каменные стены Кремля. Люди
помогали находившимся в болезни и немощи. Кто-то воспитывал многочисленных
сирот. И как верный знак того, что дух народа, его нравственная сила не
сломлены, живут и живут "не единым только хлебом", — созидались все новые и
новые церкви. Летописи тех лет упоминают лишь каменные строения как
наиболее заметные сооружения в деревянной тогдашней Руси. Но и эти
упоминания встречаются не однажды за год.
В 1365 году "Алексей, митрополит всея Руси, заложи церковь камену на
Москве бывшие чюдо в Хонех архангела Михаила, того же лето и кончана
бысть". Церковь, ставшая впоследствии собором кремлевского Чудова
монастыря, столь известного в истории нашей страны, привлекала к себе
всеобщее внимание не только красотой белокаменной постройки, иконами лучших
художников.
Среди преданий, записанных под 6 сентября в древних Прологах — книгах
для каждодневного чтения, есть рассказ многовековой давности о чуде,
случившемся в Малой Азии. В местности, называемой Хони, существовала
небольшая церковь, посвященная архангелу Михаилу.
В кремлевской церкви, посвященной «чуду в Хонех», рано или поздно
увидел Рублев большую храмовую икону с изображением этого предания:
крылатый архангел, который ударом жезла в землю отводит низвергающийся с
горы поток, направленный врагами христиан — язычниками в сторону одноглавой
церкви, напоминающей тогдашние русские белокаменные храмы.
Как многозначительное событие воспринято было на Руси освящение
московским митрополитом этого храма. Маленьким мальчиком мог слышать Рублев
разговоры взрослых о торжественном основании Чудовской церкви. Эти толки и
составляли насущные, живые веяния и интересы его современников. Древние
представления стано- вились способом осмысления сегодняшних и грядущих
событий. Издавна почитался на Руси архангел Михаил как «страж града»,
покровитель воинства и военачальников — князей, как защитник живых и
мертвых от злых, дьявольских сил. Потому именно и стояли у княжеских
дворов, в кремлях Твери, Нижнего Новгорода и Москвы архангельские соборы.
Построение в сердце тогдашней Москвы, в ее крепости, где жили великий
князь и московский и всея Руси митрополит, еще одной церкви в честь
архангела Михаила напоминало о том, что этот воевода небесных воинств
выступает хранителем от насилия иноверных. Сооружение Чудовской церкви
выражало надежду на его предстательство за русский народ перед лицом
насилия со стороны иноверцев. Из летописей видно, каким насущным уже в 1360-
е годы становилось неприятие иноверкой власти, как власти зла, как
постепенно делаются шаги для будущего благословения на борьбу с игом
иноверного народа. Осмысляя эту сторону национального движения, тогдашние
книжники не ограничиваются сведениями о случившемся на Руси. В поле их
внимания происходившее в далеких странах — на Кипре, в Египте, на Синае, но
волнующе близкое, ибо и там совершалось поругание и насилие над
порабощенными христианскими на родами. Московский летописец повествует об
этих жестоких гонениях.
А в тот, 1366 год на Руси узнали, что страдающие за принадлежность к
своим убеждениям и отеческим традициям христиане северной Африки и
Палестины не остались без помощи, которая пришла от Византии. Император
Иоанн отправил особое посольство с обещанием крупного выкупа при условии
прекращения гонений.
Интерес к событиям в далеких странах не был чем-то случайным, издревле
Русь осознавала себя и была частью того целого, которое называлось
православным Востоком и охватывало огромные территории от Африки и
Палестины до северных новгородских владений, включая в себя разные народы —
греков, грузин, румын, сербов, болгар, русских. Пройдет совсем немного лет
после описываемых нами событий, и обостренное переживание этого единства
станет определяющим свойством русской культуры, свойством, которое Рублеву
предстоит пережить и в своем творчестве переосмыслить.
Нельзя забывать, если мы задались целью по возможности восстановить
живую жизнь рублевской эпохи, о том, что перед изучающим далекое прошлое
историком открывается широчайший горизонт времен и событий. Он видит жизнь
прошедших поколений как бы с огромной высоты. Ему всего заметней движения,
особенно главнейшие, ибо с такой высоты «динамика» событий легче
воспринимается, чем «статика», — то, что устоялось давно и традиционно
существует. Современник же изучаемой эпохи знает и меньше и больше своего
историка. Он живет продолжением прошлого — настоящим, мало ведая о будущем.
Мир «статики» не менее решительно лепит сознание входящего в жизнь
человека, чем события, которыми встречает его современность. Традиции
созидают человека по мерке и образцу его предков, делая его не только
современником своей эпохи, но и клеточкой древнего живого тела — народа с
его вековыми обычаями и свычаями.
Читая летописи, трудно представить себе человека тех времен вне
трагического мироощущения, напряженных, суровых переживаний. Тихий свет,
ясный созерцательный покой творений Рублева — современника этих событий —
заставляют очень серьезно задуматься о том, как непросто бывает соотношение
искусства и действительности.
Конечно, могли быть и бывали исключения, но в культуре, где огромную
роль играли предание и традиция, где одной из основных добродетелей и
обязанностей было послушание родителям, это обобщение обладало большой
долей вероятности. Следуя ему, мы тоже можем предположить, что личными
своими качествами Рублев во многом обязан отчему дому. Тихим, скромным и
незлобивым человеком, предельно искренним в своих убеждениях, рисует
"преподобного" Андрея предание. Этот же образ складывается при восприятии
его произведений. Темперамент художника тих и созерцателен, отношение его к
человеку мягко и любовно. Безусловно, многое было взращено в себе Рубленым
в течение всей жизни. Но основанием не могли не быть те свойства, которые
вложены в него простыми русскими людьми — неведомой по имени матерью и
неведомым отцом, которого, возможно, звали Иваном...
До наших дней дошло древнее исчисление человеческого возраста, когда
первые три его периода считаются отрезками времени по семь лет. Достигши
семилетнего возраста, ребенок становится на следующее семилетие отроком,
потом — еще на одну седмицу годов — юношей. Отрочество — время первых
трудов, обучения и все более и более сознательного приобщения к том
ценностям, которыми живет общество взрослых людей. В это же время обычно
происходит выявление способностей человека, поворот интересов к будущему
роду занятий.
Этого отсчета на седмицы лет придерживались и в древней Руси. Правда,
при попытке представить себе, как проходило отрочество Рублева, следует
сделать одну существенную оговорку. Суровая жизнь тех времен не допускала,
чтобы детские и отроческие годы затягивались в счастливой беззаботности.
Человек взрослел много раньше, чем в более благополучные и благоустроенные
эпохи. Древнерусские летописи повествуют о совсем юных князьях, в
шестнадцать лет уже мужественных в сражениях. В монастырях тех лет нередко
прислушивались к советам опытных «старцев», коим не исполнилось и тридцати
лет. Житийная русская литература знает свидетельства о сознательном
вступления на иноческий путь двенадцатилетних отроков. И само общенародное
воззрение на жизнь учило не бояться с ранних лет испытаний и тягот, не
терять в суровом жизненном сражении ни единого мига, ибо он может оказаться
последним. Не считалось дурным и приобщение детей к труду вместе со
взрослыми. Нелегкая работа ради насущного хлеба рано становилась уделом
ребенка из крестьянской и ремесленной среды. Достаток простого человека тех
времен не был велик. Разоряли междоусобные войны, частые пожары, эпидемии.
А плоды нелегкого труда и дары благодатной и богатой природы в значительной
своей части шли на ясак — изнурительную дань Орде. В иные годы эта дань
была почти непосильной. "Того же лета, отмечал время от времени летописец,
— бысть дань велика, тогда и золотом давали в Орду…"
Отрочество Рублева приходится на вторую половину 1360-х годов. Внешние
события, пришедшиеся на те годы, легко проследить по летописям. Остался
позади «мор велик» — эпидемия 1366 года, пережита была иная, не менее
великая «беда и истома» — Ольгердово нашествие на московские пределы. Но
продолжались распри Московского и Тверского княжеств. То тверичи, то
московская рать воевали грады, волости и села. Сжигались селения, людей
уводили в полон...
Миновал голод 1371 года. Летописец особо выделил тогда два события.
Зимой, 30 декабря, у великого князя Дмитрия Ивановича и княгини его Евдокии
родился сын Василий. Через три десятка лет Рублеву предстоит встречаться и
знаться с князем Василием Дмитриевичем, работать по его заказу в дворцовой
Благовещенской церкви на Москве.
И другая в то лето москвичам радость — победа над рязанским князем Олегом.
Рассказ об этом летописца исполнен иронии. Как будто книжник услышал его в
толпе, на площади, из насмешливых народных толков о побежденном противнике:
«Рязанцы же суровы суще человецы, свирепы и высокоумны, полоумные людищи,
взгордешеся величанием...» Враги москвичей якобы не взяли даже с собой
оружия, а только веревки, чтобы связывать пленных, говоря между собой: «не
емлем собе ни щит, ни копия, ни иного которого оружия, но токмо емлем с
собою едины ужища (веревки)... изымавши москвичь, было бы чем вязати,
понеже суть слабы и страшливы и не крепцы...»
В этой и других записях московской летописи в те годы все более
определенно начинает звучать один мотив — мысль о праведном деле Москвы,
правде княжества, которое и миром и силою объединяет вокруг себя
разобщенную Русь. Собственные победы москвичи объясняют не силой, а именно
правдой, правотой своей задачи.
Москвичи осуждают ненужную жестокость тверичей по отношению к
разгромленному Торжку. В 1373 году тверские войска не решаются,
встретившись с московским напасть на них первыми. И воеводы князя Дмитрия
не берут на себя ответственность начать кровопролитие. Оба воинства,
простояв друг против друга несколько дней, «вземши мир межи себе,
разыдошася розно».
Каким-то новым, свежим дуновением еще неопределенной, но радостной
надежды повеяло со страниц летописей. События одно другого
знаменательней... «Того же лета Новгородцы Нижнего Новагорода побиша послов
Мамаевых, а с ними убиша Татар полторы тысящи, а старейшину их именем
Сарайку руками яша и приведоша в Новгород с его дружиною».
Наступила осень 1374 года...
В условном исчислении рублевской жизни это последний год его
отрочества. Третий сын, Юрий, родился у московского великого князя. Это имя
навсегда будет связано с одной из важных загадок в творческой биографии
художника.
Самым заметным событием в Московском княжестве было в тот год
укрепление, а в сущности, новое рождение города Серпухова. Малый,
захолустный городок на Оке, у южных границ княжества, беззащитно прозябал у
самой дороги, что вела из Орды к Москве. В числе иных мелких владений по
притокам Клязьмы и в верховьях Оки Серпухов достался в удел младшему в
московском княжеском доме — Владимиру Андреевичу, двоюродному брату
великого князя Дмитрия Ивановича. Владимир Андреевич, которому едва
исполнился тогда двадцать один год, делает из Серпухова город-крепость. Со
стройкой, видимо, торопятся. Время благоприятное, Орда занята своими
распрями и в московских пределах не показывается. Ханское посольство,
прибывшее в Нижний Новгород, арестовывают и содержат так, чтобы никто из
послан- ных не мог сообщить о происходящем на Руси. В Серпухове каменное
строительство откладывают до лучших времен. Однако укрепления строят
серьезные, неприступные, "в едином дубу" — из мощных дубовых кряжей.
Жителям Серпухова и тем, кто пожелает в этом городе поселиться, князь
оказывает помощь и наделяет особыми правами — "живущим же ту человеком и
приходящим жити подасть многу волю и льготу".
В отчину Владимира Андреевича входило еще одно владение — небольшой
городок поприщах в сорока от Москвы, при дороге, что вела от стольного
града на север, к Переславлю-Залесскому. Располагался он в глухих, по-
северному уже суровых лесах у излучины реки Пажи. Имя городку — Радонеж.
Скудные пажити, редкие деревеньки среди еловых лесов и чернолесья,
болотины, малые, несудоходные речки. Но местоположение городка веселое,
радостное — высоко на приречной крутизне. Если взглянуть с городских
укреплений окрест, сколько видно глазу, во весь окоем зеленое море лесов,
неширокая серая лента пробирающейся среди зарослей речки, и дорога в более
обширные и богатые города. Градские стены и башни на земляных валах, ворота
крепости, церковь во имя Преображения, дом княжого наместника, избы да
усадьбы на посаде — все рубленое, деревянное... Города с названием Радонеж
сейчас не найти на географических картах. Он давно уже исчез с лица земли.
На месте былого посада ныне расположено село Городок. В сохранившихся
земляных валах городской крепости теперь старое сельское кладбище. Радонеж
разделил судьбу очень многих древнерусских городов, имена которых можно
отыскать лишь в старинных документах и на страницах летописей.
Лет за тридцать до описываемых событий, в начале сороковых годов ХIV
столетия, житель Радонежа двадцатилетний боярский сын Варфоломей основал
верстах в десяти от этого города в безлюдной лесной чащобе монастырь —
пустынь во имя Троицы. Став монахом, он принял имя Сергий. Впоследствии
собравшаяся здесь монастырская братия избрала его своим игуменом. По
близлежащему городку, в "пределы"» которого входила Троице-Сергиева
обитель, и сам ее основатель получил прозвание Радонежского.
В отроческие годы Рублева Сергий, человек уже зрелого возраста, был
хорошо известен на Руси. Троицкого игумена знали и уважали в народе, от
простого люда до митрополита и великого московского князя. Но будущий
художник не мог тогда предположить, что это имя так много будет значить в
его судьбе и творчестве. Не ведал Рублев и того, что придется ему пожить в
Троицком монастыре, писать там иконы. И даже самому в памяти потомков
называться иногда «Андреем Радонежским иконописцем». «Радонежским» не по
происхождению, но по работе своей в обители Сергия.
А в тот самый 1374 год князь Владимир Андреевич, укрепляя и заселяя
пограничный Серпухов, решил устроить здесь монастырь. На крутой горе над
Окой, на месте, которое в Серпухове издавна называли Высоким, решено было
ставить стены, храмы и кельи. Летом торжественно закладывали монастырский
храм. Освятить место для не го князь пригласил Сергия Радонежского.
Согласие почитаемого в народе игумена и его отшествие в неближний по тем
временам путь было событием заметным и немаловажным. На нем подробно
останавливаются московские летописи: «Тогда же той благоверный князь
Владимир помысли в сердце своем церковь воздвигнути в отчине своей в
Серпохове на Высоком и обитель ту воздвигнути и монастырь устроити. И посла
со многою мольбою по преподобного игумена Сергия, иже есть в отчине его в
Радонежи, дабы пришед, благословил место оно». Сергий же «не презри моленья
его, ни мало ослушался, ни по- медли, но с многим тщанием иде...». Это
«многое тщание» Сергия говорит о том, какое большое значение придавалось
Серпухову, который вскоре станет одним из самых значительных городов-
крепостей Московской Руси. Знаменитый игумен по просьбе князя Владимира
поставил во главе серпуховского Зачатьевского монастыря своего ученика
Афанасия. То был человек редких и больших дарований — «искусный и
разумный», как особо подчеркивает летописец. С его приходом из радонежских
лесов «на Высокое» надолго установится связь двух монастырей. Здесь будет
некоторое время жить монах Никон — ученик Сергия и будущий духовный
наставник Андрея Рублева. Впоследствии в Серпухове и соседней Коломне
станут работать выдающиеся художники. Это совпадет с годами, когда
происходило становление Рублева как мастера. Без сомнения, художник бывал в
Серпухове. И с самим Владимиром Андреевичем, серпуховским и радонежским
князем, Рублев был знаком. Этот князь будет жить в Москве, в своем
кремлевском «дворе» как раз в то время, в 1405 году, когда чернец Андрей
начнет работу в придворной церкви его племянника — великого князя Василия.
Тогда, на пороге юности, не ведая о будущем, Рублев делал, быть может,
первые шаги в художестве или скорее всего лишь только помышлял об этом. А
судьба между тем уже готовила, очерчивала для него круг, по-древнерусски —
«коло», людей, мест, будущих работ — то "коло житейское" в которое ему
предстояло войти в свои времена и сроки.
На отроческие годы приходится и постепенное вхождение в особый мир —
мир книжного слова...
На русских житийных иконах довольно часто изображается отдание «в
научение», первое приведение к учителю. Приобщение к книжной грамоте
мыслилосъ в ряду важнейших событий в жизни человека. Иконописцы рисуют эту
сцену обычно так: на седалище прямо восседает пожилой монах-учитель, перед
которым в почтительных позах стоят пришедшие — присмиревший отрок, а за ним
родители. Взволнованная мать наклоняется над своим детищем, отец стоит
прямо, он более спокоен, сдержан... Всматриваясь в эти изображения ХIV
века, легко представить себе, как отдавали «в научение» отрока Руб- лева,
как стоял он, робея, в светлой до колен рубашке, в узких, облегающих
портах, коротко остриженный.
Картину обучения грамоте в ту эпоху можно восстановить и по нескольким
сохранившимся миниатюрам ХVI—ХVII веков, на которых изображен урок в древне-
русской школе. За столом несколько прилежно занимающихся учеников. Их
совсем немного, всего пять-шесть мальчиков разного возраста. Во главе стола
все тот же монах-учитель. Вот так, в небольшом обществе сотоварищей, в
неторопливой, почти домашней обстановке и Рублев складывал первые свои
слоги и учился сначала медленному, а потом все более беглому и осмысленному
чтению по Псалтыри. Так оно неотменно и происходило с той разницей, что
первым его учителем мог быть не обязательно монах, и даже скорее всего он
начал учиться грамоте у клирика близлежащей церкви, а то и просто у
мирского книжного человека.
Уровень грамотности в ХIV—ХV веках, особенно среди мужчин, был
достаточно высок. Простая обиходная переписка — послать при случае грамотку
ближнему или дальнему человеку — была распространена повсеместно и в разных
слоях общества. При отсутствии бумаги использовали бересту — материал
мягкий, удобный для начертания букв твердым писалом, а главное, всем
доступный. В наши дни следы обыденной этой письменности более всего
сохранились в Новгороде. Болотистая почва там надежно хранит, не дает
сгнить выброшенным много веков тому назад берестяным письмам, которые
сейчас тщательно ищут археологи. Но незамысловатой этой почтой
пользовались, как теперь достоверно под твердили находки, и в других
городах — Старой Руссе, Пскове, Опочке. Появились сведения о подобных
грамотах в Твери. Скорее всего и на Московской Руси простые люди
пересылались берестяными грамотками. При нужде, правда, в случаях особых,
исключительных, здесь использовали лесной этот «пергамент» и на более
серьезные нужды. Древнее предание в Троице-Сергиевом монастыре сохранило
память, как в первые годы существования обители при крайней скудости и
бедности монахи писали на бересте книги и служили по ним.
Но подлинными сокровищницами книжного слова — этой памяти истории,
хранилищами опыта и мудрости столетий становились, по распространенному
названию тех времен, «книжницы». Зачастую это были одновременно и
библиотеки и мастерские по переписке и художественному украшению рукописей.
Книжницы имелись при княжеских и епископских дворах, в монастырях.
Хранились тут писанные на пергаменте и бумаге, про- стые и дивно
изукрашенные, не только славянские, но в греческие книги. В ХIV столетии
славен был по всей Северо-Восточной Руси «Григорьевский затвор» в Ростове,
где ученые монахи занимались переводами с греческого. Жаждущих настоящего,
углубленного книжного знания в такие вот места и вела жизненная дорога.
Книга, вещь немалоценная, в личной собственности простого человека тех
времен была редкостью. Но определенное их число имелось при каждой церкви.
Это были не только служебные, но и "четьи", предназначавшиеся для чтения
рукописи, доступные причту, грамотным прихожанам. Однако основной способ,
каким книжное слово становилось достоянием большинства, — устное его
провозглашение в церковном пении и чтении. Именно это чтение стало первыми
"вратами учености" для юного Рублева. Постепенно восприятие знакомого с
детства из года в год раскрывалось, дополнялось личным общением с книгой.
Отношение средневекового человека к книжному слову во многом было
иным, чем в позднейшие времена. На много столетий русский народ сохранил
доверие и особое уважение к книге, книжному слову. Корни такого отношения
уходят в средневековье, ко времени первых веков существования славянской
письменности. Мир книги для того времени — мир абсолютной этической
ценности. Книга учительна, она указывает дорогу, наставляет на жизненное
"делание". Важно не только узнать, но и поступить по истине. Учение и
жизненный путь неотделимы — вот тогдашний идеал познания: "Блаженны
слышавшие и сотворившие". Следование книжному учению спасает, вводит в
вечность.
Книга воспитывала сознание, вводила в традицию, в жизнь "прежних
родов" для будущего художника, который все более и более присматривался,
приникал к творениям изобразительного мастерства, открывалось единство
слова и изображения. На иконах и фресках, в шитье и литье, в резьбе и
чеканке он видел то же самое, о чем повествуется в книгах. С изображений
смотрели на него люди с книгами и свитками в руках. На их раскрытых
страницах начертаны слова. Они тоже рассказывали, тоже учили, эти
изображения. В творениях живописи оживали, загораясь и зацветая в движениях
и красках, недавно слышанные и пережитые повествования, возникали лица и
деяния людей, знакомых уже из чтения. Не ведая книг, и не понять, что за
события свершаются, что за люди внимательно и строго смотрят на тебя. Когда
и чем они жили, почему столетиями хранится их память в поколениях людских?
Можно утверждать определенно: тяга к искусству отрока Рублева не могла
происходить в отрыве от книжных влечений. Одна из главных особенностей
культуры той эпохи — взаимопроникновение, гармония между словом и
изображением и, следовательно, «постоянная внутренняя связь интересов
художественных и литературных» (Ф. И. Буслаев).
С юных лет и для Рублева время распределялось по кругу, годовому
«колу» праздников. Посвященные событиям или отдельным лицам, повторяющиеся
ежегодно в определенный срок, они воспринимались как знак преодоления
времени, знамение того, что время "прозрачно" перед вечным, неизменным. В
личном и общественном быту древней Руси праздники занимали исключительное
место. В культурном смысле праздник был средоточием различных видов
искусств. В едином, слитом торжестве здесь звучало чтение и пение,
происходило символически значимое действо в осмысленном архитектурой
пространстве, наполненном разнообразными творениями изобразительного
художества. Но в празднике было и нечто более значительное — осмысление
длящейся жизни во времени и в отношении к вечности.
С юных лет видел Рублев одни и те же изображения. Ежегодно наступало
время особенно внимательно, проникновенно отнестись к каждому из них. В
будущем и ему самому придется создавать те же образы, вкладывать в исконные
темы опыт своего осмысления их и переживания. Календарь-святцы пронизывал
собой весь народный быт, определял время труда и отдыха, радости и
покаяния, указывал сроки потребления или запрещения той или иной пищи. По
нему копил свои приметы, устанавливал сроки работ народный
сельскохозяйственный календарь. Соотносясь с праздниками, сеяли и собирали
урожай, метили время охотничьих промыслов и рыбных ловель, бортничали,
собирали лесные дары. Неотменное, как чередование времен года, «коло»
праздников давало сознание устойчивости бытия, порядок которого может
измениться лишь «в конце времен», в вечности.
Разумное это «коло» противопоставлено было изменчивому колесу судьбы с
неожиданными, трагическими его поворотами, играми случая, о котором были
сказаны пронзительно-горькие слова в одной переведенной с греческого
рукописи: «Таковы ти суть твои игры — игрече, коло житейское...»
При осмыслении этих наиболее темных для биографа Рублева лет встают
перед нашим сознанием такие об разы:
Тихий и скромный отрок за книгой...
С обнаженной головой, в светлой холщовой одежде, стоит он перед ликами
икон, всматривается в них...
То беспокойные, то затишные, идут над Русью годы,
Настала пора для юного Рублева начать обучение основам иконописного
искусства. С определенной долей вероятности можно выделить тот отрезок
времени, на который пришлось столь значительное в его жизни событие. Для
этого, основываясь на документах и сведениях, которые дошли до нас от
разных периодов русского средневековья, следует представить, как поставлено
было в те времена дело обучения художеству, каковы были взгляды той эпохи
на искусство.
В современном нам искусствоведении общепринятой стала мысль, что
сложение Рублева как самостоятельного, со своим стилем и художественным
лицом мастера относится к 1390-м годам. Это согласуется и с приблизительной
датой его рождения — около 1360 года. Тридцатилетие на Руси в ту эпоху
считалось порой зрелости, полноты человеческой личности. Оно имело значение
и для общественной оценки человека, давало, например, право для получения
священнического сана. Можно пред положить, что с наступлением тридцатилетия
и в среде иконописцев талантливому, с вызревшим мастерством художнику
полагалось давать дорогу к самостоятельному творчеству. Но к этому возрасту
он должен был пройти все стадии обучения и затем какое-то время поработать,
чтобы обрести собственный голос.
Взаимоотношения учителей и учеников во все времена были одной из
важнейших сторон жизни и развития искусства. Взгляд древней Руси на эти
отношения способен прояснить один подлинный документ. Правда, он относится
к более позднему времени, к середине ХVI века. Но в нем впервые определен в
слове многовековой педагогический опыт художественных дружин. Это текст
одной из глав так называемого «Стоглава» — сборника постановлений русского
церковного собора 1551 года. В нем есть мёсто, посвященное отношению
художника к своему ученику. Как и всякий человек, учитель мог допустить
ошибку, «некое прегрешение», которое при условии раскаяния ему, как и
всякому, прощалось и от пускалось. Но не подлежащим прощению «смертным
грехом», ведущим к гибели и муке в вечности, считалось, если учитель
сознательно утаит от ученика что-либо из своих знаний и умений или скроет
его талант, станет из зависти приуменьшать и унижать его. Перенесение
отношений в дружине в область этическую объясняется средневековым
пониманием художественного творчества как особого служения. Художник —
"творец святыни" имел определенные этические обязательства перед своей
профессией. Иконником не мог быть согласно тому же «Стоглаву» убийца,
сквернослов, заносчивый, драчливый, грубый или нечестный человек.
Разумеется, это идеальный образ. Вероятно, могли быть те или иные
отступления от идеала, но сам идеал был неотменим и оказывал тем самым
созидающее нравственное действие на общую атмосферу и характер отношений
художников друг к другу и других людей к ним. «Святое ремесло» определяло и
место художника в обществе. Ему оказывали почет не меньший, чем носителям
священного сана.
Все эти сведения объясняют жизнь среды, куда в юные годы попал Рублев.
Принятый в содружество художников, он возрастал в ней, и можно не
сомневаться в том, что среда эта не погубила и не унизила его талант, но,
напротив, положила основание его искусству. От дружины многое зависело в
развитии и направлении его мировоззрения и личных качеств.
В 1340-х годах в Кремле одновременно работали три группы художников.
Помимо греческих мастеров митрополита Феогноста — «феогностовых греков»,
летописец упоминает две русские дружины. Первая из них, великокняжеская,
возглавлялась четырьмя мастерами — Захарией, Иосифом, Дионисием и Николаем,
во второй работали Семен и Иван, а «мастером старейшина Гойтан». После 1346
до 1379 года в летописи исчезают какие- либо упоминания не только об этих
мастерах, но вообще об украшении церквей в московских пределах. Создается
впечатление, что в эти напряженные годы перед Куликовской битвой было не до
искусства. Строились крепостные сооружения, собирались силы и средства на
иные нужды. Но при внимательном изучении письменности тех лет становится
ясно — художественная жизнь в Москве не оскудевала. У упомянутых русских
художников были две дружины, в которых трудились мастера разных поколений,
подрастали ученики, составлялись новые творческие содружества.
Работ, больших и малых, на Москве и в ее окрестностях им хватало. В
1362 году кому-то пришлось украшать каменную церковь Владычного монастыря в
Серпухове, а три года спустя собор кремлевского Чудова. В записи о
построении белокаменной этой церкви летописец ни словом не обмолвился о ее
украшении. Но позже, повествуя под 1378 годом о смерти митрополита Алексея,
в числе иных его трудов и заслуг «перед всею землею Русскою» летопись
вспоминает, как он "постави на Москве и церковь камену во имя святого
архангела Михаила, честнаго его чуда дюже украси иконами и книгами и сосуды
священными и просто рещи, всякими церковными узорочьи». Из этой краткой
записи видно, сколько художников разного рукомесла здесь трудилось —
зодчие, иконники, писцы и, возможно, миниатюристы, золотых дел мастера —
литейщики, чеканщики. И за молчанием летописей о художественных работах
можно увидеть, что они не прекращались. Летописцы упоминали, за редким
исключением, лишь о каменных храмах. Но Москва с немалым числом церквей в
городе, на посадах и монастырях была деревянной. За эти тридцать с
небольшим лет она многократно горела. В 1354 году здесь «погоре кремник
весь, церквей сгоре тринадцать». В 1365 году «погоре посад весь и Кремль и
Заречье». В 1368-м, в литовское нашествие, Ольгерд на московской земле
«монастыри и церкви попали». При обилии леса и быстром способе
строительства сгоревшее очень быстро, в тот же год, восстанавливалось. Но
вместе с церквами часто сгорали утварь, иконы. И эти потери надо было
восполнять не только в самой Москве — соборы небольших подмосковных городов
и монастырей, наконец, храмы многочисленных сел — все это украшалось,
поновлялось, при потерях воссоздавалось вновь.
В одну из таких дружин, большую столичную или более скромную, малую, и
пришел «искать научения" юный Рублев.
Московские художники тех лет, и это надо особенно подчеркнуть, были в
основном иконниками. Мастерство стенного письма ни процветать, ни получить
здесь большого развития не могло. После подъема сороковых годов, когда при
росписях московских храмов москвичи утверждались советами многоопытных во
фресковом искусстве греков, здесь был построен только один каменный хр | |
